Эксперименты империи. Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи

Серьезность отношения Григорьева к сборнику Осмоловского объясняет, почему не были обнаружены какие-либо копии или черновые записи сборника в архивах оренбургской администрации. Вероятно, они были уничтожены или вывезены самим Григорьевым. Такой шаг сделал эту часть наследия И. Я. Осмоловского недоступной не только для его современников, но и для коллег-потомков. Например, А. И. Макшеев в конце XIX в. в своих воспоминаниях об И. Я. Осмоловском сообщал, что «этот замечательный труд остается до сих пор погребенным в архивах»[439].

Справедливости ради надо признать, что идеологические соображения В. В. Григорьева были не единственным фактором, определившим судьбу сборника И. Я. Осмоловского. Осознание к 1840‐м гг. принципиального различия между адатом и шариатом (пусть и существующего главным образом в теории) было использовано разными группами внутри имперской администрации и разными социальными элементами в Степи в ходе многочисленных конфликтов интересов. Совершенно очевидно, что взгляды чиновников Санкт-Петербурга и Оренбурга на судьбу казахского обычного права расходились. Министерство иностранных дел пыталось ускорить кодификацию казахского обычного права, рассматривая эту реформу в качестве основы для новых проектов по преобразованию административной и судебной системы (с этой целью в Оренбург в 1846 и 1848 гг. и были направлены чиновники Азиатского департамента МИД Л. д’Андре и И. Я. Осмоловский). Полагая, что Казахская степь еще не готова к административной и юридической интеграции в составе империи, Н. И. Любимов, вице-директор Азиатского департамента МИД, предлагал создать для разбора исков казахов при султанах-правителях специальный совет с большими полномочиями, в котором будут заседать в основном старшины, а не бии[440]. Однако служащие Оренбурга опасались, что эта реформа сделает их заложниками «Положения об управлении оренбургскими киргизами» 1844 г., параграф 60 которого гласил: «киргизы, если пожелают, могут между собой разбираться словесным мировым судом при Пограничной комиссии; в противном случае комиссия разбирает оные, применяясь к киргизским обычаям и с возможным упрощением законодательства…»[441]

Идея Н. И. Любимова не нашла понимания в Оренбурге, потому что местные чиновники делали ставку не на старшин, а на суд биев. Л. д’Андре, подготовивший официальный отчет ОПК, недвусмысленно давал понять, что МИД не может объективно оценить ситуацию в Казахской степи. Ввести новый институт — значит «изменить в орде образ судопроизводства», а следовательно, и «изменить народные обычаи»[442]. Очевидно, что каждая из сторон имела свое понимание того, как можно с помощью ставки на ту или иную социальную группу укрепить власть империи в регионе, и вопрос, какая из этих групп больше тяготеет к представлению о том, что чиновники называли «народными обычаями», имел инструментальное значение.

Во второй половине 1850‐х гг. проблема кодификации казахского обычного права утратила актуальность и затерялась в массиве бюрократических и политических изменений. В 1856 г. сторонник этой идеи Н. И. Любимов покидает Азиатский департамент (был его директором с 1852 г.) и переходит на службу в первое отделение пятого департамента МИД[443]. Его место занимает Е. П. Ковалевский[444]. Об атмосфере того времени можно судить по письмам В. В. Вельяминова-Зернова к В. В. Григорьеву. После переезда в Санкт-Петербург в 1856 г. Вельяминов-Зернов занял место переводчика татарского языка в Азиатском департаменте МИД. Одно из первых писем из столицы свидетельствует, что его автор с оптимизмом смотрел на свое новое назначение: «Азиатская политика, мне кажется, изменится к лучшему. Я много и часто говорил с Ковалевским; по-видимому, он понимает дело, и понимает его в тысячу раз лучше, чем Любимов»[445].

Однако уже несколько месяцев спустя (9 января 1857 г.) Григорьев получает от своего бывшего подчиненного совершенно иное по содержанию письмо: «Потерся я в нашем министерстве и убедился, что Ковалевский и Департамент в них ровно ничего не понимают. Толкуют такую чушь, что просто уши вянут: рассуждают о киргизской национальности, о неприкосновенности мусульманства и т. п. вздорах[446]. Пишу Вам, чтобы Вы приняли это к сведению и не ждали бы от Министерства ничего толкового»[447].