Эксперименты империи. Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи

Такой анализ ситуации отображает несколько важных обстоятельств: во-первых, противоречия во взглядах оренбургских и санкт-петербургских чиновников в отношении российской политики в Казахской степи; во-вторых, романтизм, с которым В. В. Вельяминов-Зернов встречает очередную ротацию в высших эшелонах власти, ожидая от Е. П. Ковалевского — известного русского путешественника, писателя, человека с большим опытом службы в Египте, Черногории, Китае, участника первого похода В. А. Перовского в Хиву 1839 г. — таких преобразований и изменений во внешнеполитической жизни, о которых сам Вельяминов-Зернов, вероятно, мечтал в провинциальном Оренбурге. Получив должность переводчика татарского языка, востоковед, несмотря на кажущуюся малопривлекательность этого поста[448], имел значительное влияние на деятельность Азиатского департамента и в 1857 г. информировал Григорьева, что все дела Казахской степи, как и Центральной Азии (по тексту Средняя Азия[449]), находятся в его руках. Поэтому Вельяминов-Зернов любезно соглашался держать в курсе местных событий своего бывшего начальника[450]. Такое положение и общественный вес обычного переводчика татарского языка не должны смущать читателя. Случай Вельяминова-Зернова представляет собой вид колониальной субъектности, когда переводчик способен говорить от лица империи и зачастую избирательно определять манеру и стиль такого общения (дипломатический жаргон, лексика, словарь). Проиллюстрируем сказанное на примере вклада Вельяминова-Зернова в российско-хивинские отношения. Так, в 1858 г. из Санкт-Петербурга в Хиву было отправлено посольство, которое по пути задержалось в Оренбурге. В. В. Григорьев имел возможность ознакомиться с копиями хивинских писем императора Александра II, министра иностранных дел А. М. Горчакова и директора Азиатского департамента Е. П. Ковалевского. В восхищении от этих писем он писал Вельяминову-Зернову: «Прочитавши эти письма, я пришел в совершеннейший восторг, это ваша работа, мой милейший Владимир Владимирович. Вот что называется писал с пониманием дела: видно по тону, от кого и кому писано. Особенно хорошо письмо от Ковалевского; всего три фразы, но золотые. Если в них есть хоть одна, которая принадлежит ему собственно, я готов простить ему все грехи путешествия его в Китай и Африку»[451].

Справедливости ради следует отметить, что Вельяминов-Зернов был не единственным специалистом в той сфере, которую отводил себе в письмах к Григорьеву. В качестве экспертов по Центральной Азии, как и знатоков восточных языков, он использовал своих многочисленных знакомых в Санкт-Петербурге, Оренбурге и других регионах империи. При этом люди, на которых опирался Вельяминов-Зернов, не обязательно служили в МИД. Одним из них был Хусаин Фаизханов, ученик известного татарского ученого Шихабаддина Марджани, который с 1854 г. занимался преподаванием восточных языков в Санкт-Петербургском университете и имел доступ к архиву МИД[452]. Известно также, что в 1857 г. Вельяминов-Зернов пытался привлечь к работе в Азиатском департаменте ставленников В. В. Григорьева — переводчиков ОПК Н. Ф. Костромитинова[453] и казаха А. Сейдалина[454]. Серьезно рассчитывая на одного их них, Н. Ф. Костромитинова, Вельяминов-Зернов даже организовал обед у главы МИД князя Горчакова[455].

С другой стороны, самоуверенность В. В. Вельяминова-Зернова в плане оценки собственного влияния на дела Центральной Азии объясняется еще и тем, что для МИД этот регион в 1850‐е гг. не был приоритетом во внешней политике империи. Очевидно, что основное внимание данного правительственного ведомства было отвлечено на другие проблемы — Крымскую войну (1853–1856), движение имама Шамиля на Кавказе. С этой точки зрения интересным представляется письмо командующего Сыр-Дарьинской военной линией А. Л. Данзаса командиру отдельного оренбургского корпуса А. А. Катенину, в котором Данзас критикует российскую центральноазиатскую политику в целом, делая акцент на том, что в Санкт-Петербурге нисколько не пытаются вникнуть в особенности местных дел: «Из всех распоряжений, делаемых в Санкт-Петербурге умозрительно или на авось, ибо собирать данные составляет труд, а люди с высшими взглядами труда не любят…»[456] Настаивая на необходимости местной инициативы, автор письма просил А. А. Катенина «объяснить в Санкт-Петербурге, что такое Сырдарья, в каком она положении, какие ее средства и какую жалкую роль играем мы в Средней Азии, на которую хотим иметь влияние и поддержать достоинство империи, как выражается министр иностранных дел»[457].