Экстерриториальность

Двадцать затертое. Двадцать пьяное. Двадцать пустое…
Наша неделя, события, наш календарь.
И, наконец, указанье на место в истории:
вот ты какой, так сказать, непомазанный царь.

Шелковых дней нежно гонимое стадо,

перебиравших губой и копытцем траву, —
уж и ему мое сердце сухое не радо:
есть трое суток – хочу не хочу, проживу.

Как так случается, вслух объяснить и не пробуй.

Речь, барабанная дробь, поперхнись говоря!
Вспомни, что ты под иконой стоишь чернобровой,
под золотистой – сомкнувшего губы царя.

Великолепием правд венценосные строки

глаз ослепляют, а сноски приписанных кривд —
рюшки, виньетки. Пока не наступят их сроки,
знать не дано про которые, вытерся шрифт.

Что же ты бухаешь, автоответчик, по темени,

голос империи на соскочившем реле!
О, языки, что ж вы выцвели целыми семьями,
как жемчуга эмигрантов в плавильном котле!

Нет словаря для того, что на дне и за краем.

Лишь словохарканье, регот лакейский и рев.
Рай это рай, а не то, как в него мы играем.
Тяжестью царской гнетет он, оставшись без слов.

Песенка

Утром в октябре-ноябре
мир не столько наг, сколько мокр —
так же как на брачном одре
Рим не столько нагл, сколько мертв.

Там, где стык веществ и культур,

то, что пережил ржавый лист
и его не сбросивший дуб,
гипсу статуй ведомо лишь.

Сад Боргезе нес это груз

всякий раз, как я выбирал
влажный, мимо Медичи, курс:
бар – пустой собор – Телеграф,

ярусами запертых дач,

сенью ботанических рощ,
окуная выцветший плащ
в уличную мелкую дрожь.

Жизни смысл – не знать, не делить

дождь и то, на что он идет.
Жить и есть – подошвой скоблить
парков мытый гравий и дерн.

«Облака как деревья, а небо само как дрова…»

Облака как деревья, а небо само как дрова.
Речь идет о поверхностной химии, дорогая:
перескок электронов и прочие все дважды два.
Не угодно ли жить, Божьих замыслов не ругая?

Божьих числ, в изложении школьных программ,

оказавшихся сводом оценок и формул, голубка,
позитивной науки с горячим грехом пополам.
Юный мозг их впитал и, гляди-ка, не выжат как губка.

Что с того, что потерь – как летящей листвы в октябре.

Кровь, остыв до плюс тридцать, забудет их, астра седая.
И отцов и детей. И слезу то ли в ми, то ли в ре —
как их Моцарт писал в Лакримоза, заметь, не страдая.

Только б свет на коротких волнах подсинял Н2О

облаков, только б ел хлорофил СО2, мое счастье,
а уж я различу в акварели лица твоего
краску Божьей свободы, под Божьей сложившейся
властью.

Листовка