Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

— Мои храбрые друзья, дорогие мои дети, до сих пор я подавал вам пример беспечности и веселости; теперь же позвольте мне дать вам совет: перед лицом суда сохраняйте все доступное вам спокойствие, хладнокровие и достоинство; вы предстанете перед людьми, полагающими себя вправе распоряжаться вашей свободой, вашей честью и вашей жизнью; прежде всего советую вам ни в коем случае не отвечать торопливо, раздраженно или высокомерно на вопросы, с которыми будут обращаться к вам судьи; отвечайте без страха, без смущения, без растерянности; считайте себя судьями ваших судей; если же вы ощутите в себе недостаток силы, вспомните, что я с вами и что моя судьба не будет отлична от вашей; что если вы будете жить, буду жить и я, если вы умрете, умру и я. Будьте по-братски добры и снисходительны друг к другу; еще сильнее проявляйте взаимную привязанность и уважение; не корите себя за то, что дали вовлечь себя в опасность; пусть каждый отвечает перед самим собой за свою смерть, и пусть каждый умрет достойно! Прежде чем покинуть эту тюрьму, вы претерпели разное обращение с вами: одни были доброжелательны к вам, другие — враждебны, одни называли вас друзьями, другие — разбойниками. Поблагодарите в равной степени тех, кто был доброжелателен к вам, и тех, кто был враждебен; выходите отсюда с чувством признательности к одним и без ненависти к другим; вспомните, что нашего доброго короля Людовика Шестнадцатого, обитавшего, как и мы, в этой башне, называли предателем и тираном, а с самим Господом нашим Иисусом Христом (при имени Христа все обнажили голову и осенили себя крестом) обращались как с подстрекателем и самозванцем, что его освистывали, хлестали по щекам и бичевали розгами, ведь прежде всего тогда, когда люди совершают дурные поступки, они ошибаются в значениях слов и оскорбляют, чтобы унизить их, как раз тех, кто заслужил быть превознесенным.

Поднявшись, он громко произнес «Аминь», осенил себя крестом, что сделали и остальные, и, жестом указав на башню, заставил их поочередно пройти мимо него, называя при этом каждого по имени, а затем двинулся вслед за ними.

В тот день из пятидесяти семи узников, оказавшихся замешанными в заговор Моро, Кадудаля и Пишегрю, в Тампле остались лишь их второстепенные сообщники, а именно, те, кто приютил их по дороге и служил им проводником в их ночных передвижениях. Как только главные обвиняемые покинули тюрьму, остальным разрешили не только гулять во дворе и в саду, но и осматривать все камеры и карцеры Тампля.

Таким образом, на несколько дней тюрьма сделалась чрезвычайно оживленной и шумной. В пасхальное воскресенье оставшимся узникам было позволено устроить бал в большом зале, откуда вынесли все кровати, и там все эти люди, которые были деревенскими жителями, принялись петь и танцевать.

Бал состоялся в тот самый день, когда обвиняемые предстали перед судом, однако танцорам это обстоятельство было совершенно неизвестно. Один из тех, кто веселился в зале, некто Леклер, узнал от тюремного надзирателя, что судебные прения, которым предстояло привести к смерти двенадцати подсудимых, начались; он тотчас же бросился в гущу своих товарищей, продолжавших развлекаться, и громко топнул ногой об пол, требуя тишины. Все смолкли и замерли на месте.

— Какие же вы скоты! — обратился к ним Леклер. — Разве так следует вести себя в этом проклятом месте, зная, что те, кто жил в нем рядом с нами и недавно покинул его, вот-вот расстанутся с жизнью? Настало время молиться и читать покаянные псалмы, а не плясать и распевать богохульные песенки. Вот господин, который держит в руках душеполезную книгу; сейчас он прочтет нам что-нибудь назидательное и повествующее о смерти.

Тот, на кого указал Леклер, был племянник Фош-Бореля, молодой человек по имени Витель; книга, которую он держал в руках, была сборником проповедей Бурдалу: она не содержала покаянных псалмов, но в ней была проповедь на тему смерти. Витель забрался на стол и прочел проповедь, которую все эти славные люди выслушали от начала до конца, стоя на коленях.

Как мы уже сказали, судебные прения начались.

Вероятно, никогда прежде, даже 18 брюмера, Бонапарт не оказывался в столь сложном положении; он нисколько не утратил своего авторитета как гений на поле битвы, но смерть герцога Энгиенского нанесла тяжелый удар его нравственному облику как государственного деятеля, а тут еще случилось загадочное самоубийство Пишегрю. Мало кто в отношении этой смерти присоединился к мнению генерала Савари. Чем больше правительство нагромождало доказательств самоубийства и предъявляло их, тем больше люди сомневалась в самоубийстве, невозможность которого отстаивали все судебные медики. Тем временем, добавившись к казни герцога Энгиенского, сомнений в которой не было, и к самоубийству Пишегрю, которое все оспаривали, подоспело и столь непопулярное обвинение против генерала Моро.