Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

— Генерал, — сказал ему Кадудаль, склонившись к его уху, — еще одно такое заседание, как это, и исключительно от вас будет зависеть, отправитесь ли вы в тот же вечер ночевать в Тюильри.

XLVI ПРИГОВОР

На заседании 2 июня свидетелем, вызвавшим живейшее любопытство в тот момент, когда этого меньше всего ожидали, стал капитан Райт, командир небольшого брига, высадившего заговорщиков у подножия прибрежных скал Бивиля.

Застигнутый мертвым штилем у Сен-Мало, он был атакован пятью или шестью французскими баркасами и, после того как в ходе сражении ему прострелили руку, попал в плен.

При его появлении весь зал оживился.

Все повскакивали со своих мест, встали на цыпочки и увидели невысокого, худого и щуплого человека; на нем был мундир английского королевского флота, известного под именем Синей эскадры; рука его висела на перевязи. Он заявил, что является капитаном третьего ранга, что ему тридцать пять лет и живет он в Лондоне, у коммодора Сиднея Смита, своего друга. Поскольку свидетель едва стоял на ногах, ему принесли стул. Капитан поблагодарил и сел; раненый был настолько бледен, что казалось, будто он вот-вот потеряет сознание.

Костер Сен-Виктор поспешил передать ему флакон одеколона.

Капитан приподнялся, с вежливым безразличием поблагодарил его и повернулся к членам суда. Председатель намеревался продолжить допрос. Однако капитан покачал головой и заявил:

— Я был взят в плен в бою и являюсь военнопленным; прошу соблюдать законы, связанные с моим положением.

Тогда ему зачитали его предыдущие показания, датированные 21 мая.

Свидетель внимательно выслушал и сказал:

— Простите, господин председатель, но я не вижу в этом протоколе упоминания о сделанной мне угрозе предать меня военному трибуналу и расстрелять, если я не выдам секретов моей страны.

— Жорж, вы узнаете этого свидетеля? — спросил председатель суда.

Кадудаль взглянул на капитана и, пожав плечами, произнес:

— Я никогда его не видел.

— Ну а вы, Райт, будете вы, наконец, отвечать на мои вопросы?

— Нет, — ответил капитан, — я военнопленный и требую соблюдать законы и обычаи войны.

— Требуйте, что угодно, — ответил председатель. — Заседание закрывается и продолжится завтра.

А между тем едва миновал полдень; все вышли, проклиная раздражительный нрав председателя Эмара.

На другой день уже к семи часов утра толпа запрудила все подходы ко Дворцу правосудия: дело в том, что накануне вечером пронесся слух, будто при открытии заседания Моро произнесет речь.

Общее ожидание было обмануто, но взамен зрители стали свидетелями необычайно трогательной сцены.

Братья Арман и Жюль де Полиньяки сидели рядом и даже сумели добиться, чтобы их не отделяли друг от друга жандармы; они постоянно держались за руки, словно хотели этим бросить вызов суду и самой смерти, которой предстояло разлучить их.

В тот день несколько вопросов было задано Жюлю, и, поскольку эти вопросы явно подвергали его опасности, со своего места поднялся Арман.

— Господа, — сказал он, — прошу вас, взгляните на этого ребенка: ему едва исполнилось девятнадцать лет; сохраните ему жизнь. Когда он приехал со мной во Францию, он всего лишь следовал за мною. Виновен лишь я, поскольку лишь я отдавал себе отчет в своих действиях. Я знаю, что вам нужны наши головы: возьмите мою, я вам ее дарю; но не прикасайтесь к голове этого юноши и, прежде чем жестоко вырвать его из жизни, дайте ему время узнать, что он теряет.

Но тут с места вскочил Жюль и, обняв Армана за шею, воскликнул:

— О, господа! Не слушайте его; именно потому, что мне всего лишь девятнадцать лет, что я один на свете, что у меня нет ни жены, ни детей, нужно приговорить к смерти меня, а не его. Арман, напротив, отец семейства. Уже в раннем детстве, почти не зная своей родины, я вкусил хлеб изгнания; моя жизнь за пределами Франции бесполезна для моей страны и тяжела для меня. Возьмите мою голову, я вам даю ее, но пощадите моего брата.

С этой минуты внимание зрителей, прежде сосредоточенное на Жорже и Моро, обратилось на всех других обвиняемых, красивых молодых людях, последних носителях верности и преданности падшему трону. И в самом деле, эта горстка молодых людей являла собой в отношении аристократизма, молодости и изящества все лучшее, что могли предложить не только роялистская партия, но и весь Париж. Так что зрители с явной доброжелательностью, в которой нельзя было обмануться, воспринимали каждое слово, слетавшее с их уст; один случай даже вызвал слезы у всех присутствующих.

Председатель суда Эмар предъявил г-ну Ривьеру как вещественное доказательство портрет графа д’Артуа и спросил его:

— Обвиняемый Ривьер, узнаете ли вы эту миниатюру?

— Мне плохо видно отсюда, господин председатель, — ответил маркиз. — Будьте добры, передайте мне ее.

Председатель вручил портрет судебному распорядителю, а тот передал его обвиняемому.

Но едва только миниатюра оказалась в руках Ривьера, он поднес ее к губам, а затем, прижав к сердцу, со слезами в голосе воскликнул: