Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

— Да, есть, — поднявшись, ответил Жорж. — Первый консул оказал мне честь, предоставив мне аудиенцию; мы пришли с ним к определенным договоренностям, которые строго соблюдались с моей стороны, но оказались нарушены правительством; были организованы шайки поджаривателей в Вандее и Морбиане; прикрываясь моим именем, они совершали такие чудовищные злодеяния, что я вынужден был покинуть Лондон, вернуться в Бретань, всадить пулю в лоб одному из главарей этих шаек и заставить признать себя подлинным Кадудалем; тогда же я отправил моего заместителя Соль де Гризоля передать Наполеону Бонапарту, что с этого дня между нами кровная вражда: он корсиканец, он должен был понять, что это означает, и принять меры защиты. Именно тогда я принял решение вернуться во Францию. Не знаю, имеет ли то, что делал я со своими друзьями, черты заговора, но вы, господа, лучше меня знаете законы, и я полагаюсь на вашу добросовестность в суде над нами.

В числе обвиняемых находился аббат Давид, которого мы уже пару раз упоминали; это был друг Пишегрю, и как раз из-за этой дружбы он и оказался на скамье подсудимых. Священник был спокойным, хладнокровным человеком и не боялся смерти; он поднялся и твердым голосом произнес:

— Пелиссон не покинул суперинтенданта Фуке, когда тот подвергся преследованиям, и потомство прославило его за проявленную им самоотверженность; я надеюсь, что моя преданность Пишегрю во время его ссылки делает меня не более виновным, чем был виновен Пелиссон из-за своей преданности к Фуке во время его заточения. У первого консула должны быть друзья, их должно быть много, ибо, подобно Сулле, никто не сделал так много хорошего для своих клиентов. Полагаю, что если бы в день Восемнадцатого брюмера его замысел потерпел провал, он, возможно, был бы приговорен к смерти, или, во всяком случае, отправлен в изгнание…

— То, что вы сейчас говорите, лишено здравого смысла! — воскликнул председатель.

— … отправлен в изгнание, — повторил Давид.

— Замолчите! — закричал Тюрьо.

— Я продолжаю, судьи, — не успокаивался священник, — и спрашиваю вас, прокляли бы вы тех его друзей, кто, несмотря на его изгнание, переписывался бы с ним и старался бы вернуть его?

На протяжении всей этой речи Тюрьо беспрестанно ерзал в своем кресле.

— Господа, — в ярости воскликнул он, глядя на своих коллег и на заседателей, — речь, которую мы только что услышали, совершенно неуместна…

Но аббат Давид перебил его и с полнейшим спокойствием произнес:

— Судьи, моя жизнь в ваших руках, я не боюсь смерти, я знаю, что, если во время революции хочешь остаться честным человеком, надо приготавливаться ко всему и решаться на все.

Те несколько речей обвиняемых, какие мы только что привели, были так или иначе перефразированы другими подсудимыми, после чего заседание завершилось еще одной трогательной сценой между братьями Полиньяками.

— Господа, — сказал Жюль, склонившись в поклоне перед судьями и молитвенно сложив ладони, — будучи крайне взволнован речью моего брата, я не смог уделить достаточного внимания моей собственной защитительной речи. Несколько успокоившись теперь, я смею надеяться, господа, что те слова, с какими обратился к вам Арман, не заставят вас принимать в расчет его высказывания в мою пользу. Повторяю, напротив, что, если необходима искупительная жертва, если нужно, чтобы один из нас пал, еще есть время подумать, спасите Армана, верните его проливающей слезы жене, тогда как у меня жены нет, и я могу не бояться смерти; будучи слишком молод, чтобы в достаточной степени вкусить жизнь, могу ли я сожалеть о ней?

— Нет, нет! — воскликнул Арман, притягивая к себе брата и прижимая его к груди. — Нет, ты не умрешь! Это я… умоляю тебя, дорогой Жюль… это мое место!

Подобная сцена больно царапнула совесть судей.

— Заседание окончено! — воскликнул председатель. — Суд удаляется на совещание.

Было всего лишь одиннадцать часов утра, когда суд удалился в зал совещаний. С начала прений наплыв народа не только не уменьшался, но и возрастал с каждым днем: все понимали, что в этом судебном процессе судят одновременно и Моро, и Бонапарта, и, хотя можно было предвидеть, что приговор будет вынесен очень поздно, никто не уходил из зала.

Обсуждение приговора затянулось сверх меры потому, что Реаль явился доверительно сказать судьям о необходимости приговорить Моро хоть к какому-нибудь наказанию, пусть даже легкому, ибо, если он будет оправдан, правительство окажется перед необходимостью совершить государственный переворот.

И в самом деле, нужно долго совещаться, чтобы приговорить подсудимого, признанного невиновным.

Наконец на следующий день, 10 июня, в четыре часа утра, звон колокольчика заставил вздрогнуть толпу, ожидавшую в зале заседаний суда: этот звон колокольчика возвещал, что судьи возвращаются на заседание. Первые бледные лучи дневного света проникали через окна в зал, смешиваясь с угасающими огнями свечей; как известно, нет ничего печальнее этой рассветной борьбы дня и ночи.