Эктор де Сент-Эрмин. Часть первая

В чашечке цветка и в самом деле находилась записка, написанная на шелковой бумаге мелким, но чрезвычайно разборчивым почерком и содержащая следующее ободряющее наставление:

«Послезавтра, в среду, попроситесь спуститься в сад, что Вам будет позволено без каких-либо возражений, ибо есть приказ предоставлять Вам эту льготу каждый раз, когда Вы о ней попросите. Сделав три или четыре круга, притворитесь уставшей, подойдите к питейной лавке, стоящей посреди сада, и попросите у вдовы Плюмо разрешения присесть в ее заведении.

Очень важно, чтобы с этой просьбой Вы обратились к ней ровно в одиннадцать часов утра, дабы те, кто готовит Ваше освобождение, могли согласовать свои действия с Вашими.

Через минуту притворитесь, что Вам стало хуже и Вы теряете сознание. Тогда запрут двери, чтобы Вам можно было оказать помощь, и Вы останетесь с дочерью и принцессой Елизаветой. Тотчас же откроется люк в подвал. Поспешите спуститься туда вместе с золовкой и дочерью, и вы все будете спасены».

Три обстоятельства совпали по времени, придавая уверенности узницам: присутствие Тулана, соломинка, поставленная в коридоре, и ясность записки.

К тому же, чем они рисковали, соглашаясь на эту попытку? Больше, чем теперь, мучить их уже не могли.

В итоге они договорились точно исполнить все указания, содержащиеся в записке.

На третий день, в среду, в девять часов утра, королева, задернув полог кровати, взяла записку, которую моя мать передала ей упрятанной в гвоздике, перечитала ее, чтобы ни в чем не отклониться от данных там указаний, после чего разорвала ее на мельчайшие кусочки и перешла в комнату дочери.

Но почти сразу же она вышла оттуда и позвала муниципальных гвардейцев.

В это время они завтракали, так что ей пришлось звать их дважды, прежде чем они услышали ее; наконец, один из них появился в дверях.

«Что тебе нужно, гражданка?» — спросил он.

Мария Антуанетта объяснила ему, что дочери нездоровится из-за недостатка движения, что ей позволяют выходить на воздух лишь в полдень, то есть в час, когда солнце, пылающее во всю силу, не позволяет прогуливаться, и что она просит разрешения изменить часы прогулки, назначив их с десяти утра до полудня, а не с полудня до двух, как было прежде; одновременно королева просила передать ее просьбу генералу Сантеру, от которого такое разрешение зависело.

Она прибавила, что будет ему чрезвычайно признательна, если он это сделает.

Последние слова королева произнесла так любезно, так мило, что муниципальный гвардеец растрогался и, приподняв свой красный колпак, ответил:

«Сударыня, генерал появится здесь через полчаса, и, как только он прибудет, у него попросят то, чего вы желаете».

Затем, уже уходя и словно убеждая самого себя в том, что был прав, подчинившись желаниям узницы, и поступил так по справедливости, а не вследствие малодушия, он повторял:

«Это правильно, в конце концов это правильно».

«Что правильно?» — спросил его другой гвардеец. «То, что эта женщина погуляет с больной дочерью».

«Ну-ну, — отозвался его товарищ, — пусть она проведет ее пешочком от Тампля к площади Революции, вот это будет прогулка!»

Королева услышала ответные слова гвардейца и содрогнулась, однако они лишь придали ей решимости как можно точнее следовать полученным указаниям.

В половине десятого прибыл Сантер.

Несколько резковатый и грубоватый, Сантер был добрейшим человеком, которого несправедливо обвинили в том, что это по его приказу раздался страшный барабанный бой, заглушивший последние слова короля на эшафоте, и который из-за этого так никогда и не обрел утешения. Однако он совершил ошибку, поссорившись одновременно с Национальным собранием и Коммуной, за что едва не поплатился головой.

Он разрешил изменить часы прогулок.

Один из муниципальных гвардейцев поднялся к королеве и объявил ей, что генерал удовлетворил ее просьбу.

«Благодарю вас, сударь», — ответила она с очаровательной улыбкой, погубившей Барнава и Мирабо.

Затем, повернувшись к своей собачке, прыгавшей у нее за спиной и ходившей на задних лапках, она сказала:

«Ну что, Блек, порадуйся тоже, мы идем гулять».

А затем обратилась к муниципальному гвардейцу: «Так когда мы сможем выйти?»

«В десять часов, ведь вы сами назначили это время».

Королева кивнула, и гвардеец удалился.