Электра

Голос его мучительно надорвался – казалось, старый рубец вот-вот вскроется и Эгисф распадется на части. Я чувствовала себя каменной глыбой с тех пор, как на моих глазах Ифигения обратилась струйкой дыма. Живые дочери плакали в моих объятиях, а я и слова утешения не могла исторгнуть из сомкнутой гортани. Оставалась безразличной даже к новорожденному. Но дрогнула почему-то от страданий этого чужака. Может, потому что увидела его насквозь, вплоть до самого отверстого передо мной сердца, точь-в-точь похожего на мое. Услышала вопль наших истерзанных душ, способных утешиться лишь одним. Местью.

Задумчиво смотрела я на его хрупкий кадык, ходивший ходуном. И захотела вдруг прикоснуться к этому юноше. Хоть близости чужой теперь не выносила. Обнимая дочерей, бросавшихся мне на шею, осязала лишь холодные, безжизненные тела, видела лишь пустые, остановившиеся глаза, представляла лишь, как плоть их плавится в погребальном костре. Эгисф же, казалось, уже умер. Я чувствовала это, ведь и сама умерла. А как иначе, если душа моя давно уже спускалась сырым, холодным, извитым ходом в царство мертвых, неспособная разрушить узы между мной и моей милой дочерью, словно пуповина, нас связывавшая, осталась неразрезанной? Лишь тело мое еще пребывало здесь и мешкало только ради одного. В этот двор мы с Эгисфом явились как призраки, а раз так, кто может нас судить?

Он сотрясся, оторопев, когда я обхватила ладонями его лицо и приблизила к своему. Сладок был этот поцелуй. Не кислое от страха дыхание его, конечно, доставило мне удовольствие, и не сухость тонких растрескавшихся губ. А нечто иное. Я целовала двоюродного брата мужа. Сына его соперника. Врага, скопившего больше ненависти к Агамемнону, чем вся Троя вместе взятая, и жаждавшего его крови настойчивей, чем любая живая душа. Не считая меня, разумеется.

14. Электра

Будь у меня другая жизнь, в которой отцу не пришлось бы идти на войну, а родных интересовали бы мои занятия, может, я и не заговорила бы никогда с сыном пахаря. Но коварный троянский царевич явился в Спарту, увез с собой мою вероломную тетку, и жизнь пошла совсем иначе, чем предполагалось. Поэтому я с ним заговорила. Со мной ведь никто больше не водился. Думали, я целыми днями сижу во дворце и не посмею уйти украдкой. А я свои прогулки, дорогие сердцу, хранила в тайне как нечто сокровенное.

В тот день, самый первый, я наблюдала за упорно трудившимся под палящим солнцем мужчиной, погружаясь в полусон от монотонной размеренности его движений, и тут кто-то ткнул меня пальцем в плечо, заставив подскочить. Волосы у него были темные, целая копна, руки худые. Он не улыбнулся, и я тоже. Грязный, оборванный – сын какого-нибудь пахаря, конечно, совсем непохожий на тех, с кем мне приходилось общаться. Его звали Георгос, и очень скоро мы подружились. Не встречайся я с ним тайком, так и сидела бы, наверное, одна день-деньской. Слишком занятой и обеспокоенной Хрисофемиде некогда было поговорить со мной. Она хлопотала вокруг младенца, пеклась о матери, веля рабам то мясной отвар принести Клитемнестре, то вино, то блюдо с фруктами, лишь бы выманить царицу из немой тоски. Об Ифигении мы обе молчали, и обе тяготились этим. Хрисофемида плакала тайком по нашей утраченной сестре, они ведь очень дружили. А я ее, как видно, не могла заменить. Так часы одиночества и скуки наслаивались друг на друга, образуя гнетущий груз времени, и лишь верный Мефепон всегда был рядом. В те бесконечные дни, в обществе одного только пса, я словно внутрь росла, углубляясь в извилистые лабиринты разума, нагромождение мыслей. Я убегала в поля, не замеченная родными, – ждать, пока Георгос тоже ускользнет из дома. Прислоняясь к нагретым солнцем громадным камням крепостной стены, обводила пальцем щели между ними и чувствовала себя под защитой.

– Эти стены циклопы построили, – сказала я Георгосу.

Он вытаращил глаза и тоже потянулся потрогать камень. Я разглядела его руку – черноту под ногтями, въевшуюся в морщинки на костяшках пыль.

– Так твой отец их видел? – спросил Георгос.

Я рассмеялась.

– Нет. Это, наверное, очень давно случилось.

– Может, тогда отец отца?

– Может.

Трудно было представить времена, когда отец здесь еще не царствовал. Когда циклопы, неуклюжие великаны, таскали в гору каменные глыбы, дабы обезопасить дворец от захватчиков. Вообразив их лица, корявую твердь обширных лбов, прерванную одним лишь выпученным глазом, я ощутила дурноту. Но отец мой, разумеется, циклопов не испугался бы. И ведь кто-то наверняка приказал им это сделать – царь, правивший тогда Микенами, чья кровь и до сих пор, пожалуй, течет в наших жилах. Даже на солнце меня озноб пробрал от этой волнующей мысли.

– Можно пса погладить? – спросил Георгос.

Я пожала плечами.

– Если даст.

После отъезда отца пес был никому не нужен, так что я теперь стала его хозяйкой. Георгос потрогал широкий лоб Мефепона, сначала опасаясь его большущей пасти и вообще свирепого вида, но пес блаженно прикрыл глаза, и мой друг осмелел. Я рассмеялась.

– А ты ему понравился.