Электра

Помню, буря стихла на мгновение: небо озарилось зловещим сиянием, внезапно улегся ветер, установилась жуткая тишина. И я увидела, как побелевшие пальцы его соскальзывают с ослизлой скалы, а рот разевается в страшном крике. Снова грянула молния, высекла двузубцем в вышине голубое пламя, высветив отчаянные попытки преступника спастись: он появлялся над водой, хватая воздух ртом, и снова погружался. Опять пронзали тьму зигзаги света, и видно было, что всплывает он уже из последних сил, а его вновь швыряло вниз, еще и еще, пока не перестал всплывать. И теперь в Микенах, во дворце врага, я представляю, как распухший труп его, понемногу объедаемый рыбами, погружается во тьму, и в конце концов одни только кости ложатся на мрачный песок.

Он умер на моих глазах, но гибель Агамемнона я тоже вижу – вспышками: резко-белые, пульсируют они в голове в такт тошнотворным толчкам. Поработитель мой мертв, забит, раздавлен, вдребезги и череп, и честь. Она вооружилась топором, лицо ее победоносно светится – явила наконец зверскую месть. И я теперь добыча мертвеца, имущество трупа. В дрожь бросает от облегчения: больше он ко мне не притронется.

Клитемнестра, жена его, сестра Елены, затем придет ко мне. Она не ослепляет, как Елена, но в повадке их есть сходство. Обе отчуждены от окружающих, будто ходят по какой-то отдельной земле, не то что все мы. Елена всегда казалась отстраненной, даже с Парисом. И сама, наверное, чувствовала это расстояние. Может, потому и пришла ко мне тогда – как один изгой среди горожан к другому.

И здесь, в Микенах, я встретила ее сестру-близнеца, но только эта гораздо опаснее. Сразив Агамемнона, она придет ко мне, к той, кому нет места здесь, во дворце, ей подвластном. Нигде нет места. Должно быть, это дочь ее кричит, оставленная Агамемноном в живых. Каково же иметь такого отца? Думаю о Приаме, павшем от Неоптолемова меча. Отец не внял мне, хоть я умоляла, но человеком он был добрым, жалел меня и тяготился раскаянием, умалчивая о младенце, собственном сыне, которого не поднялась рука убить. Всем отличный от Агамемнона царь.

Мне оплакать бы его и нас всех, да не могу, онемела, будто обернутая уже в саван тумана, заволакивающего царство Аида, испаряющегося от вод великих мрачных рек, что текут под землей и смывают, обращая в ил, воспоминания умерших, дабы те блуждали по серым берегам, забыв оставленное ими на земле. Как покоен, наверное, этот сырой, холодный край! Край, недоступный беспощадному свету Аполлона. Край безмолвия и пустоты, населенный существами, чье сознание подобно тончайшему покрывалу, трепещущему на ветру. Бескрайняя полость тьмы, куда бог солнца заглянуть не посмеет.

Знаю, она придет, и все же, увидев ее за распахнутой дверью, ко встрече не готова. Она невозмутима, спину держит прямо и с ног до головы забрызгана мужниной кровью. Я видела все, вплоть до этой минуты, и такую горестную терпела муку, что для страха не оставалось места.

До сих пор. Вся исколотая иголочками озноба, я оживаю. Дверь закрывается, и мы теперь одни. Умытая кровью, она глядит на меня в упор.

Бросаюсь к ее ногам, еще сама не понимая зачем. Ужас обуял меня, страх перед тем, что хочет она предложить. Обняв ее колени, обращаю к ней лицо.

Она отшатывается, ведь волосы мои спутаны, тело грязно и оживлена я не иначе как отчаянной вспышкой безумия. Но ей не отойти, не высвободиться.

Она говорит, осторожно пробуя разжать мои пальцы, но те лишь крепче смыкаются. Слов не перевести – я в таком исступлении, что перестала понимать греческий. Но яростно мотаю головой, ведь она наверняка намерена меня помиловать, а этого я не вынесу.

Она смотрит мне в глаза. Знаю, Клитемнестре неприятно, неловко всматриваться в меня, но теперь уж никуда не деться, глаз не отвести, а я пытаюсь показать ей, что вижу сама.

Пустоту. Небытие. Мой разрушенный дом и разрушенную жизнь. Прах, развеянный по ветру над бесчувственным океаном.

Не заставляй меня жить дальше здесь, безмолвно умоляю я. Не обрекай на бытие среди чужаков. Не делай из меня, изгоя в собственной семье, изгоя и в этих местах, где я никто, лишь поверженный враг, принужденный доживать свой век в бесплодной тоске по иному миру, утраченному навсегда.

Лицо ее озаряется пониманием. За кровью, размазанной по ее щекам, за сажей и пеплом, приставшим к моим, мы видим друг друга насквозь, до безмятежных сердцевин наших душ.

Отпускаю ее подол, беру ее за руки. И теперь уже сама осторожно разнимаю пальцы Клитемнестры, обнаруживая зажатое в ее ладони.

Она взяла с собой нож. Жизнь цареубийцы ненадежна, судьба ее висит на волоске, как и моя. Она постоит за себя, сумеет дать бой, свирепа, как оскаленная львица на каменной рукояти ножа. Но я ищу в ней сострадания и вижу за чудовищным обличьем, что ее переполняет жалость, и знаю: она поможет мне. Жалости-то я и опасалась, жалости, которая, пожалуй, подвигнет ее посулить мне будущность, попытаться меня утешить, призвать жить дальше, склеив хоть какую-то судьбу из оставшихся осколков. Но нет, я заставлю ее понять, что мне нужно.