Электра

А не погиб, добавляю я, но про себя, так, может, слишком наслаждается роскошной жизнью, чтобы подвергать ее опасности. Подобно никогда не перечившей матери Хрисофемиде, которая так уютно спряталась за спиной богатого мужа и никогда бы не отважилась, как я, переносить тяготы. Мы не виделись со дня ее свадьбы, с тех пор как супруг увез Хрисофемиду к себе во дворец, далеко отсюда, разлучив нас, а значит, не оставив мне никакой возможности убедить ее занять мою сторону, как и положено сестре. Она тоже все равно что мертва, все они тлеют в земле, а Клитемнестра тем временем, смеясь, попивает вино с человеком, облачившимся в одежды Агамемнона, воссевшим на трон Агамемнона и взявшим в руки его скипетр.

– Знать неоткуда, это верно, – говорит Георгос. – Но ты-то жива, а жизнь твоя проходит мимо. Ты как Атлант, неспособный пошевелиться под чудовищным грузом небосвода, застыла на месте и ждешь, когда придет Орест и снимет его с тебя. – Печаль его почти осязаема. – Но я здесь, я рядом, как и всегда, и могу разделить с тобой это бремя, если позволишь. Если сможешь с ним расстаться.

И слушать этого не хочу. Вот в чем разница между мной и Георгосом, вот где пропасть, что разделяет нас и только ширится. Он не из рода Атрея. Его отец скончался мирно, незаметно переместился из земной юдоли, будто просто заснул. Георгосу нет нужды представлять отцовскую тень, стенающую в царстве мертвых, моля о правосудии, иначе он знал бы, что об этом можно горевать всю жизнь. Стиснув в кулаке срезанную прядь, решительно шагаю к двери.

– Может, ты и устал ждать, а я не отступлюсь.

Снаружи безмолвие и тьма, земля еще недвижна. Слышен лишь печальный птичий щебет, мелодичный, сиротливый. Грустна эта песнь. Помнит птаха, интересно, прежнюю, человеческую жизнь? Юная Филомела, которой овладел муж ее родной сестры, а после вырвал ей язык, чтобы никому не рассказала. И тогда она выткала свою исповедь на ковре, а сестра, узнав обо всем, убила собственного сына и подала на ужин мужу в наказание. Теперь Филомела вновь обрела голос, превращенная богами в печальную птицу-отшельницу, одиноко причитающую во тьме перед самым рассветом. Ее семейная легенда так похожа на истории о моих предках, но только надо мной боги не сжалились, не дали перьев и крыльев, и никак мне отсюда не улететь. Мой голос тоже способен выражать одну лишь скорбь, но выносить ее приходится в этом теле.

Снова и снова влечет меня к гробнице. Раз за разом приношу я маленькие жертвы: прядь волос, чашу вина для возлияния на землю, первые весенние плоды, разлагаясь, опадающие в свой водянистый тлен. Сама не знаю, отчего упорствую. До боли хочется верить, что отец, пребывая где-то там, в пустотах земных недр, знает, как я чту его, и хоть немного утешается этим в унылом сумраке глубин. Но преклонение мое и верность не вознаграждаются.

Сколько раз уже я подолгу рыдала в голос у безответных каменных ворот в гробницу, царапая лицо ногтями и скрежеща зубами от тоски. Но сегодня слезы выступают сами собой и тихо капают на землю, без ярости, без надрыва. Моего отца здесь нет. А останься он в живых, меня бы здесь не было. Я и сама бы уже родила детей, не попав в ловушку столь унизительного брака. И брат не воспитывался бы в далеком краю у чужестранцев. Слишком долго я с этим жила, и бремя страданий сокрушает меня.

На темный небосвод уже всползает заря. Совсем не хочется сегодня заходить в гробницу. Отвернувшись от арки входа, обращаюсь к зареву рассветного солнца. Сияющая янтарная полоса, ярчайшее огненное свечение, восходящее над горизонтом, на миг ослепляет, и я щурюсь. И тут из нестерпимого блеска зари выступает темная фигура. Мужская. На миг успеваю поверить, что это отец – восстал из мертвых, вернулся ко мне, цел и невредим.

А когда фигура приближается, содрогаюсь всем телом. Следом идет кто-то еще.

– Ты оплакиваешь здесь царя? – спрашивает первый. И, обежав меня пытливым взглядом, замечает прядь волос, так и оставшуюся в моей руке.

Киваю, не решаясь заговорить.

– Ты что же, работница какая-то при дворце и хранишь царю верность?

В голосе его звучит сомнение.

Гляжу на него во все глаза. Это неучтиво, знаю, но учтивость теперь так мало меня заботит. Мысленным взором вижу перепуганного мальчика и велю памяти показать его отчетливей – хочу сличить с этим незнакомцем. Ведь кто это, если не он? Меня, однако, не узнает. Неужели я так сильно изменилась за прошедшие годы? Разумеется, они меня не пощадили. О нем же этого не скажешь. Передо мной уже не мальчик, а пышущий силой и здоровьем муж, но овалом лица и чертами он будто бы напоминает знакомое мне некогда дитя.

– Я вовсе не работница, – говорю. – Хоть таковой, конечно, и кажусь. – Делаю глубокий вдох. – Я оплакиваю здесь отца, Агамемнона, он покоится в этой гробнице.

Он распахивает глаза.

– Так ты Электра?