Электрический остров

После этого неожиданного выпада инженер замол­чал и только, когда Орленов кончил свою обвинитель­ную речь, жалобно спросил:

— Что же вы прикажете делать?

— Стучаться во все двери. Если на твоих глазах творится такое безобразие, как же можно молчать? — сухо сказала Любовь Евграфовна.

И столько силы было в ее тихом голосе, что Андрей так и не ответил на вопрос Пустошки. Ведь и сам-то он сделал не так уж много, чтобы строго судить дру­гого!

Потом он прочитал супругам письмо Маркова, а затем они начали писать докладную в обком. Любовь Евграфовна несколько раз вставляла своим тихим го­лосом фразы, такие точные и строгие, что Андрей только качал головой: «Да она сердитая!» — хотя ни­чего сердитого в ней не видел. Пустошка оживился. Он настоял, чтобы сказать в письме о том, как им пришлось переделывать конвейерную линию. Упомя­нули они и о личных связях конструктора с директо­ром завода, хотя Пустошка был против такого упо­минания. Когда же Любовь Евграфовна заявила, что в государственных делах ни одну деталь нельзя скры­вать, он тряхнул головой и сказал:

— Хорошо, но с Возницыным я еще поговорю сам…

— Поговори, поговори, — усмехнулась жена, — только думаю, что он тебя слушать не станет!

— И все же поговорить я должен, — упрямо отве­тил инженер, — мы с ним вместе начинали работу, друзьями были…

— Ну, а теперь уже не будете… — жестко сказала Любовь Евграфовна и положила руки на стол. Ее пальцы были спокойны, лицо строго и печально, она смотрела куда-то вдаль, будто пыталась угадать, чем кончится вся их затея.

Орленов, наблюдавший за ними, подумал о том, как трудно дается всякая борьба. Вот был тихий ми­рок, в котором жил он сам, теперь этот мирок уже разрушен. Не будет ли разрушен и мирок Пустошки? Что, если инженера уволят с завода да еще припи­шут ему склочничество? И все-таки на душе у него было спокойно. Что ни говори, а вдвоем в поле куда легче! А их уже трое, и, глядишь, через некоторое время станет столько, что Улыбышев и его защитники волей-неволей поднимут руки: сдаемся! Хорошо, если это случится скоро. Андрею надо подумать и о себе и о Нине… А письмо получилось довольно сильное, «забористое», как определил Пустошка.

2

Федор Силыч Пустошка вошел в кабинет дирек­тора завода и сел у окна.

Возницын, догадавшийся по мрачному виду на­чальника цеха, что разговор будет не из приятных, все оттягивал обычный вопрос: «Ну, что у вас?» — и отпустил уже почти всех, кто пришел к нему, а Фе­дор Силыч все сидел на кончике стула возле окна и глядел на темные здания цехов, на маневровый паро­возик, бойко бегавший меж цехов. Цехи были при­вычны, как привычен был и дым из труб, и пламя ли­тейной, вырывавшееся из окон печи, подобно малень­ким солнцам.

Но, в сущности, Федор Силыч не видел ничего, кроме своего цеха, из раскрытых дверей которого вы­ходили рабочие на обед. Внутри здания, недалеко от дверей, куда достигало солнце, виднелся поднятый на стапель безобразный, с точки зрения инженера, кос­тяк будущего трактора. Громоздкий, на высокой раме, он, казалось, грозил задавить и станки и людей, все еще окружавших его, хотя гудок проревел минут пять назад.

Пустошка любил завод, в котором, как и во всем облике города, можно было отчетливо проследить на­слоения различных эпох. Вот старая литейная и куз­ница, построенные еще в семидесятых годах прошлого столетия купеческим иждивением, — тогда завод вы­пускал паровые машины для пароходов обществ «Добролет» и «Сокол». На заводе в те времена бывал Горький, и в одном из рассказов он упоминает о том, как тяжело было людям работать в «огненных цехах». В годы революции сюда наезжали Свердлов, Куйбы­шев. Позже не раз бывал здесь Орджоникидзе. Завод строился, разрастался. Сам Пустошка принимал от строителей цех тракторных деталей, в котором бес­сменно трудится уже больше пятнадцати лет. Неуже­ли все кончится тем, что ему придется уйти отсюда, искать новое место, приживаться, срабатываться, то есть делать то, что ему труднее всего! Когда-то еще новые люди, среди которых он окажется, поймут, что смешная внешность не мешает ему быть хорошим ин­женером, — он без похвальбы подумал об этом, инже­нерия — его профессия, и если бы он в молодости по­чувствовал, что из него хорошего инженера не вый­дет, он отказался бы от своей профессии.

А из-за чего, собственно, теперь он должен волно­ваться, чувствовать себя под угрозой увольнения? Из-за какого-то трактора, когда этот заказ занимает едва десять процентов в плане! Ну, выпусти тракторы, и дело с концом, тем более что многие детали уже по­ступали готовыми; директор, наверное, стремясь пора­деть Улыбышеву, рассредоточил заказ почти по всем цехам, и в его цехе остается доделать кое-что и со­брать машины. Ну, не кое-что, немногим побольше половины. Но ведь только десять процентов плана!

Наконец в кабинете никого не осталось, и дирек­тор, нетерпеливо повернув худое, с темными подглаз­ницами лицо («Печень пошаливает у него, — подумал Пустошка, — в такой день с ним говорить трудно»), сердито спросил:

— Ну, что у вас?