Электророман Андрея Платонова. Опыт реконструкции

Опоздавший почтальон в «Высоком напряжении» действует не только как пережиток традиционного сюжета русской литературы, но и как след античной (и классической) поэтики драмы, для которой известие посыльного – устойчивое средство достижения катарсиса. Центральная функция гонца состоит в том, чтобы повествовательно-технически субституировать события, не поддающиеся сценическому изображению[892]. Так зритель узнает о преступлениях Атрея, о самонаказании Эдипа или о смерти Антигоны: вести гонца вербализуют те абъектные мотивы, которые и составляют ядро катарсиса.

Почтальон в «Высоком напряжении» актуализирует эти традиционные элементы литературной коммуникации и тут же преодолевает их. Так катарсис сценически воплощается через непосредственно данных абъектных кадавров, лежащих в гробах или выходящих на сцену. Запоздало доставленная посылка снимает человеческую вину с героев рассказа (старых и новых инженеров) и переносит ее на механизмы коммуникации. Потеря информации создает новую информационную систему[893].

Очистительный процесс катарсиса становится металитературной реабилитацией автора, который в 1931 году, в год судебных процессов и десятой, юбилейной годовщины плана ГОЭЛРО, хотел вынести свое послание на сцену. Оно должно было гласить: инженеры (-электрики) и писатели (инженеры человеческих душ) не виноваты в затягивании экономической и культурной реконструкции социалистического общества. Виновата централистская монополизация коммуникаций – почтовых, идеологических, экономических.

Но в заключительном аккорде финала реабилитируются даже эта монополия на коммуникацию и тем самым характерная для ГОЭЛРО централизация энергетической экономики и электротехники. Ибо и почтальон тоже невиновен. Парой простых приемов он подключает предприятие к республиканской высоковольтной сети, доказывая свое техническое умение и эффективность советских проектов просвещения и воспитания народных масс.

ПОЧТАЛЬОН (невинно). Теперь стрелять уж ни к чему… Сами виноваты: привили мне любовь к научно-техническим достижениям, пустили ходить в будущее, – вот я и стремлюсь! <…> Чего ты нервничаешь? Аппарат твой цел. Я изучил его по инструкции и ничуть не испортил… (Манипулирует на аппарате: загорается вначале одна синяя лампа, затем две, затем три, и все горят ровным светом; внутри аппарата по-прежнему играет нежная музыка.) Ты думаешь – я попка?.. Ты думаешь – я просто себе гуща масс?.. Нисколько! Сейчас я тебе электричество по радио включил – только и всего. Нам понятно[894].

Как уже отмечалось, оптимистический конец драмы напрямую связан со сталинской речью, опубликованной 4 июля 1932 года в газете «Правда», в которой Сталин посылал технической интеллигенции успокоительный сигнал относительно показательных процессов над «вредителями» и решительно высказывался за интеграцию старых специалистов в новую жизнь[895]. Стоит заметить, что в своей речи Сталин сам ссылался на дискурс вредительства, введенный как средство устрашения[896].

Платонов был убежден, что сможет реабилитироваться с помощью «Высокого напряжения». До середины 1930‐х годов он перерабатывал пьесу и предпринимал попытки опубликовать ее (в окончательной редакции 1935 года она получила название «Почтальон») и довести до постановки на сцене. Как показывают недавно опубликованные документы, при чтении в Московском драматическом театре пьеса была принята очень дружелюбно, в том числе представителями так называемой рабочей критики, институционализация которой должна была обеспечить участие пролетариев в формировании репертуара советского театра. Пьеса долгое время предъявлялась как образцовая модель новой производственной драмы, постановка которой должна была состояться к пятнадцатилетию революции[897]. Судя по всему, постановка сорвалась из‐за отсутствия формального разрешения органов цензуры. Все старания преодолеть это затруднение оказались тщетными. Не помогли ни публичное покаяние Платонова и его письмо Сталину, написанное 8 июня 1931 года (во время его работы над «Высоким напряжением»), которое генеральный секретарь без пометок переправил Горькому[898], ни единогласно восторженный отзыв рабочей критики и театрального руководства, ни положительные рецензии Леонида Леонова и Максима Горького. Репутация Платонова оставалась испорчена публикацией «Бедняцкой хроники». Платонов понимал это, когда писал Сталину второе письмо летом 1932 года[899].