Электророман Андрея Платонова. Опыт реконструкции

К этому парадоксальному утверждению разговор то и дело возвращался, хотя сам Платонов старался избегать вопросов формы, технологии и стиля. Это повышенное внимание к стилю преуспевающих литературных функционеров и собственное платоновское небрежение им были результатом дихотомии между риторическими и стилистическими структурами организации текста, сформулированной Юрием Лотманом.

Риторический эффект возникает при столкновении знаков, относящихся к различным регистрам, и, тем самым, ведет к структурному обновлению чувства границы между замкнутыми в себе мирами знаков. Стилистический эффект создается внутри определенной иерархической подсистемы. Таким образом, стилистическое сознание исходит из абсолютности иерархических границ, которые оно конституирует, а риторическое – из их релятивности. <…> Следует обратить внимание на специфический парадокс литературных эпох с ориентацией на стилистическое сознание. В эти периоды обостряется ощущение значимости всей системы стилевых регистров языка, однако каждый отдельный текст тяготеет к стилевой нейтральности: читатель включается в определенную систему жанрово-стилистических норм в начале чтения или даже еще до его начала[908].

Парадигму соцреализма можно описать как установление стилистических норм, тогда как особенности платоновского письма, манифестируемые в напряжении между мировоззренческим согласием и стилистическим расхождением, можно понимать как риторический эффект пересечения границы. Как можно показать, Платонов развивал идею Электроромана из тщательно разработанного риторического построения своей статьи «Пролетарская поэзия». Поэтому риторический эффект оказывается вписан в его электропоэтику, которая, несмотря на все мировоззренческие коррективы, стремится к стилистически нормативной трансгрессии.

Однако именно в неопубликованных текстах, написанных в 1931 году, после «Бедняцкой хроники», Платонов явно добивался стилистического эффекта и стремился подчинить себя и свою электропоэтику утвердившимся жанровым формулам советской литературы.

Параллельно с написанием первой редакции «Высокого напряжения» летом 1931 года Платонов начал работу над повестью «Ювенильное море». Уже не раз подчеркивалось, что этот текст почти педантично репродуцирует генеральную линию производственного романа и вместе с тем диссоциирован фантастическими и утопическими мотивами, что позволяет говорить о сатире на производственный жанр[909].

Это кажется парадоксальным в свете усилий Платонова, тем более что на своем авторском вечере он подчеркивал, что видит себя не сатириком, а политическим писателем[910]. Насколько можно доверять этой самооценке? Так, писатель Петр Слетов подверг сомнению субъективное суждение автора о собственном стиле: «То, что Платонов себя не сознает сатириком, это не значит, что он в действительности не сатирик. Полагаться на собственное чувство писателя, на его самооценку – невозможно»[911]. Сатирические эффекты, производимые текстом «Ювенильного моря» и препятствовавшие публикации повести, также можно понимать как автономную эстетическую реакцию, вызванную все теми же приемами электропоэтики[912].

«Котлован» и «Машинист» свидетельствуют об усилиях Платонова синтезировать в одном сюжете две центральные темы производственной литературы: индустрию и сельское хозяйство – и тем самым акцентировать пресловутую классовую смычку. В «Высоком напряжении» и «Ювенильном море» он снова развел эти две области. Производственная драма посвящена реконструкции промышленного предприятия, тогда как повесть, определяемая как производственный роман, описывает организацию колхоза.