Елена Феррари

Однако учеба начиналась в сентябре, а по официальной версии ее биографии, в августе Феррари снова оказалась в Париже — для проверки «обстоятельства вербовки серба Бранко Вукелича»[309]. Предположение несколько странное, поскольку Вукелич уже полгода как находился в Токио, включенный в состав пока еще не начавшей работу резидентуры «Рамзая». И даже если Елена Константиновна «через французских друзей смогла проверить сведения о Бранко Вукеличе и доложила в Центр о том, что, по мнению французских товарищей, он вполне надежный человек», это радостное известие никак не могло повлиять на мнение о Вукеличе его непосредственного начальника — резидента, который прибыл в Токио в октябре. Вскоре «Рамзай» встретился с присланным ему помощником и 7 января 1934 года доложил в Центр: «Жигало, к сожалению, очень большая загвоздка. Он очень мягкий слабосильный интеллигент, без какого-либо стержня. Его единственное значение состоит в том, что мы его квартиру, которую мы ему достали… начинаем использовать как мастерскую, даже история с его братом только выдумка его боязни…» Спустя полтора года Зорге повторил свое мнение о Вукеличе: «Он очень разочаровал…»[310] На протяжении почти всех последующих семи лет совместной работы Зорге оставался не вполне доволен «Жиголо», хотя, думается, в таком отношении значительную роль сыграло несовпадение характеров. Зорге был, как он сам себя называл, «апостолом революции» — пылким, пламенным, чрезвычайно энергичным «бойцом тайного фронта». Вукелич, действительно в чем-то «слабосильный интеллигент», оказался слишком молод, несколько легкомыслен и, возможно, не так предан коммунистической идее, как его, ставший позже легендарным, шеф. Однако за все эти годы Вукелич ни разу не нарушил мер конспирации настолько, чтобы это привлекло опасное внимание японской полиции, не подвел, не предал, а пользу принес — пусть понемногу, по чуть-чуть, но ощутимую. И, арестованный вместе со всей группой, погиб как герой.

Тогда, в 1933-м, ничего этого Елена Феррари знать не могла, как не могла знать и самого Зорге. Если она действительно поехала во Францию, то не ради проверки Вукелича и не в самое подходящее время. В декабре в Париже произошел очередной грандиозный провал — тот самый, после которого была арестована Лидия Шталь. Вошедший в историю парижский провал 1933 года нанес серьезный ущерб советской военной разведке и в целом репутации СССР не только во Франции, но и в других европейских странах, а также в США. В свою очередь, его причины и последствия стали предметом разбирательства не только в «Шоколадном домике» в Большом Знаменском переулке, но и в Кремле. Результатом стало специальное постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «Об агентурной работе IV Управления» от 26 мая 1934 года.

Еще до этого в Москве случилось два памятных события. 29 марта на заседании политбюро с докладом «О кампании за границей о советском шпионаже» выступил лично Сталин, что для 1934 года было явлением исключительным, но весь 1933 год стал для военной разведки годом провалов: Австрия, Латвия, Финляндия, Франция, США, а в начале 1934-го — еще и Румыния с Маньчжурией, и с этим надо было что-то делать. На следующий же после выступления Сталина день во всех центральных советских газетах появилось опровержение «выдумок» иностранных журналистов относительно «коварных советских шпионов» в Европе, в котором впервые в истории была применена ставшая потом культовой фраза «ТАСС уполномочен заявить…»[311].

Секретное же майское постановление политбюро указывало профессионалам: