Елена Феррари

В том же письме Елена Константиновна говорит не только о Ходасевиче, но и высказывает свое отношение к творчеству писателя-новатора Бориса Андреевича Пильняка и символиста-бессюжетника Алексея Михайловича Ремизова («…странно как-то пишут и думают, наверное, тоже так — не по прямой улице, а всё норовят по переулкам да закоулкам, оттого-то и язык у них такой — и по-русски будто, а иной раз в тупик становишься»). Неудивительно, что бессюжетная проза для Люси Ревзиной, чья жизнь переполнена захватывающими сюжетами, представляется странной. Оба они, и Пильняк, и Ремизов, явно чужие, слишком сложные для Феррари. Шпионка из Екатеринослава это понимает, не спорит, но не может взять в толк, зачем эта сложность нужна: «Я думаю все-таки, что лучше не только не усложнять формы, а, наоборот, упрощать ее (так в документе. — А. К.) до того, чтоб она совсем исчезла, а осталось бы одно содержимое», и в качестве примера приводит Валерия Яковлевича Брюсова — еще одного признанного мэтра Серебряного века. И в заключение застенчивое: «Алексей Максимович, не слишком часто я вам пишу?» Стало быть, в наших руках только эпизоды их эпистолярного общения, во всяком случае, от нее к нему.

Мастер ответил нескоро — 29 мая. Даже при очевидных лакунах в переписке из его ответа ясно, что он просто не имел сил на это: одолели хвори. Как раз в это время в письме бывшей жене Екатерине Павловне Пешковой он упоминает грипп и «какое-то предисловие к аппендициту», жалуется Шаляпину: «…здоровье трещит по всем швам»[206]. Майское послание в адрес Феррари вышло одновременно и разочаровывающим, и ободряющим. С одной стороны: «Напечатать Вашу книжку мне не удалось, ибо издатели сейчас новых книг почти не принимают…» С другой: «Возвращаю Вам рукописи, — недурная и оригинальная книжка выйдет из них». И снова особенно примечательным получился финал письма: Горький как будто попрощался с Феррари, явно не рассчитывая ее когда-либо встретить снова или рассчитывая никогда ее не встретить — акценты здесь каждый расставит в зависимости от своего отношения к этой ситуации: «Желаю Вам всего хорошего. Едва ли я встречусь с Вами еще раз, — примите же спасибо от сердца моего за Ваше милое отношение ко мне!» А может быть, дело не в эмоциональных нюансах, а в том, что Алексей Максимович вдруг (безосновательно) засобирался в Россию и думал, что судьба разводит его с Феррари навсегда?

Если Елена Константиновна это в письме услышала, то понятно, почему она поступила не так, как должен был бы поступить опытный разведчик, для которого история с поэзией — не более чем мимолетное хобби, а выход на светило русской литературы в эмиграции — невнятная оперативная задумка. Феррари сделала ровно то, что должна была сделать 22-летняя девушка-поэтесса, испуганная предстоящей разлукой со своим наставником: она просто приехала к Горькому, к тому времени уже опять пребывавшему в Берлине. 4 июня она побывала в гостях у писателя. Встреча получилась странной, Елена Константиновна сама это осознавала, в чем немедленно и призналась post factum в письме, отправленном на следующий день. Помимо чрезвычайно эмоциональных деталей, напоминающих цитаты из советской киноклассики в стиле «я вся такая внезапная, противоречивая вся», это послание содержит очередной набор странных деталей: «…я зашла в глухой тупик и скоро вообще все для меня будет кончено, только дико хочется еще увидеть Россию, хоть я и знаю, что никакого исхода она мне не даст, и если мои действительно погибли (курсив мой. — А. К.), то мне туда и ехать не надо».

Что значит фраза о том, что Феррари зашла в тупик (заметим — после отмены некоего турецкого плана), и почему для нее все скоро будет кончено? Строить версии в этом деле, как мы уже убедились, занятие сколь увлекательное, столь же и неблагодарное, но вот первое, что приходит на ум: поэтические метания Елены Константиновны не только не интересовали никого в Берлинском объединенном центре, но и не имели никакого отношения к ее работе как разведчицы. Ей дали возможность полечиться, все эти месяцы она пыталась найти себя и, возможно, ощутила свое призвание не в агентурной работе, а в литературе. Но пора и меру знать. Как в таком случае быть со службой? Да еще за границей. Остаться здесь, в Германии, и стать эмигрантом? Тогда отсюда и вот это: «…дико хочется еще увидеть Россию». Но даже просто эмиграция доступна исключительно для тех, кто уже находился по другую линию фронта, кто сделал свой выбор раньше. Для государева человека — разведчика — такой поступок называется предательством, и это явно был не тот путь, по которому готова была идти Елена Феррари. Или же это всего лишь пустая фраза, чтобы потрафить мастеру, который своей ностальгии не скрывал?