Елена Феррари

Что же касается конца предложения, то оно и вовсе удивительно: «…никакого исхода она мне не даст, и если мои действительно погибли, то мне туда и ехать не надо». Прежде всего, кто такие «мои»? Обычно под этим словом имеют в виду семью. Вполне возможно, что Люся действительно потеряла связь с отцом в 1918 году, как она сообщала об этом в регистрационной карточке сотрудника Разведупра[207]. Муж — Георгий Голубовский? Входил он в состав Особой группы, действовавшей в Турции, или нет — по-прежнему неизвестно. Но мы точно знаем, что брат — ее любимый брат Володя, который фактически заменил ей отца, был с ней до самого отъезда из Константинополя, и вряд ли она могла предполагать, что он погиб, — для таких мыслей не было ровным счетом никаких оснований. Тогда снова получается, что все это лишь игра? Попытка изобразить перед Горьким жертву страстей войны и эмиграции? Но в чем смысл, с какой целью? «Буревестником» давно и плотно занимались чекисты, едва ли не каждый его шаг был известен в Москве, и ничего принципиально нового о светоче пролетарской литературы Феррари, которую он держал на расстоянии эпистолярного общения, передать не могла. Тем более что сразу после этой их встречи Алексей Максимович покинул Берлин и уехал на море, в Герингсдорф (Херингсдорф) отдыхать от новых знакомых. И уже 6 и 7 июля вместе с Федором Ивановичем Шаляпиным принимал там Ходасевича.

На этом письменном сумбурном покаянии Елены Феррари за не менее сумбурное личное появление в гостях у Горького их переписка надолго прерывается. Точнее, мы не знаем, что именно Елена Константиновна писала мэтру, но 2 октября Алексей Максимович уже из курортного городка Саарова, близ Берлина, отвечал ей, что не может пока точно определиться с уровнем присланных ею стихов — стало быть, она продолжала заниматься поэзией и писать ему.

Первое послание Горького из Саарова одни принимают за выражение особого расположения мэтра, и он действительно не говорит ей плохого, мягко показывая, как можно исправить ошибки, и подталкивая в ту сторону, в которую он хотел бы направить ее творческое развитие. Другим оно, наоборот, больше всего напоминает ответ вежливого редактора настойчивому, но неумелому дилетанту, страстно желающему увидеть свои произведения опубликованными. В этом тоже есть логика: редактор должен прежде всего успокоить автора, особенно если плохо знает человека и не уверен, что его слова могут быть поняты правильно. Вот и Алексей Максимович прежде всего уверяет Елену Константиновну, что ее стихи ему не безразличны: «Поверьте, что судьба начинающего писателя всегда — и всегда искренно — волнует меня». Дальше, как и положено в таких случаях, он говорит о том, что ему не нравится. А не нравится Горькому недоработанность, халтурность предложенных Феррари произведений. Он признаёт оригинальность их формы — ее тяжело не признать, но честно пишет о тревоге, которую они вызывают у профессионала как раз своей недоделанностью: «…чувствую нечто неясное, плохо сделанное и — не знаю, так ли это?»

Горький в первую очередь прозаик, но и поэт тоже. Он понимает, что с формой можно справиться, если постараться. По большому счету это вопрос техники, правильно набитой руки, а не только таланта. Хуже другое: «…видя однообразие содержания их, тоже не знаю — так ли это?» Но Алексей Максимович не только писатель, поэт и редактор. Горький еще и дипломат, и поэтому он тут же добавляет: «Может быть, именно в однообразии их сила? Ахматова — однообразна, Блок — тоже, Ходасевич — разнообразен, но это для меня крайне крупная величина, поэт-классик и — большой, строгий талант».

Горький сознательно авансирует, вероятно, уже испуганную и встревоженную к этому моменту Феррари, предлагая ей место в одном ряду с Блоком и Ахматовой. Он успокаивает ее и возвращается к проблемам техническим. Упрекает за «щегольство» ассонансами, не приводя, впрочем, ни одного примера, и за «нарочитую небрежность рифм», с чем совершенно невозможно спорить и без примеров, делая крайне неприятный — что для поэта, что для разведчика — вывод: «…чувствую искусственность и не вижу искренности».

Завершает Горький этот разящий анализ единственно верным и звучащим вполне дружески, приглашающим к человеческому общению посылом: «…мне хотелось бы, чтоб Вы сами ответили себе на этот вопрос. Будьте здоровы! Как живете?»

Жила Елена Константиновна непросто. Судя по ее ответу, отправленному через четыре дня, к тому времени она уже познакомилась с Виктором Шкловским и вступила с ним в привычные для того наставническо-ученические отношения.