Елена Прекрасная

– Ладно, сам разберусь, – сказал режиссер. – Пойдем в кафе, сейчас там пусто. Покажешь еще раз сцену с письмом. Представь, что пишешь письмо не Ржевскому – какой он Онегин, прости господи, сам выбрал! Не ему, а всамделишному Онегину. Или самому Пушкину! Сымпровизируй.

В кафе они уселись за столик в углу. Лена положила пакет на столик, достала папку, открыла ее и взяла верхний чистый лист. Высунув от усердия кончик языка, вывела на нем пером: «Je vous écris pour vous – baule? Que puis-je dire?.. Amedeo! Où es-tu?..»23

– С языком смешно, – сказал наставник, – но не знаю, до смеха ли тут?.. И язык французский… А что? Ничего. Можно и отсебятинки пустить. Скажем, это черновик письма… Ты Amedeo написала? Pourquoi? Eugène! Или Alexandre, если Пушкину…24 Чего ты с пакетом не расстаешься? И спишь с ним?

– Это талисман.

– Да? Папка? Или еще что?

– Папка и еще.

– Покажи, если не секрет.

– Секрет, но вам покажу, – улыбнулась Елена.

Девушка извлекла из пакета «еще» – желтую кофту и красный кушак Модильяни.

– Это талисман? – спросил с иронией режиссер.

– Рисунки. – Лена раскрыла папку. – Вот.

Наставник долго разглядывал изображения, словно пытался разгадать что-то в них.

– Хорошие копии, – наконец сказал он. – Кто сделал?

– Это не копии, – ответила девушка.

– Новодел? Однако с претензией на древность.

– Это оригиналы.

– Так. – Режиссер встал, снова сел. – Оригиналы? Ну да, да… То-то я смотрю… И штрих его неуловим. Откуда они?

– На память о нашей встрече, – вырвалось у Елены. Она засмеялась: – Наше фамильное. Семейная реликвия.

– И ты ее вот так носишь, в пакете? Модильяни в полиэтиленовом пакете!

– А что?

– А кто изображен? Я на тебя подумал, но раз Модильяни…

– Прабабка. Она сто лет назад тусовалась на Монмартре.

– Занятно. Очень занятно. Я слышал твою историю, до нашего знакомства. Думал, пиар. Шмотки тоже его?

– Всё его.

– Смею предположить, раз это семейное, ты его биографию, не только творческую, хорошо знаешь.

– Интересовалась им… по молодости.

– А, ну да. Опыт, опыт… Сценарии писала?

– Пробовала. Два раза.

– Попробуй в третий. О Модильяни. Есть одна задумка у меня. Тебе первой откроюсь. Впервые такое, что о планах актрисе говорю…. Но никому! Тетушке можно. Хочу перенести «Пир во время чумы» в начало двадцатого века, в Петербург или в Париж. А там и в начало этого. Время – то же тесто, подошло время. Но пока что это мои фантазии. Надо «Онегина» добить. От тебя – Модильяни. Будут затруднения, спрашивай у тетушки. Она у тебя всё знает.

Режиссер стал снова рассматривать рисунки.

– Да нет, какая прабабка? Это ты! И кто же это тебя начертал так на листе, что от Модильяни не отличишь? И так вырезал, словно навеки…

– Никто. Меня никто не вырезал.

– Не верю. Ну не хочешь говорить, не надо. Но это ты! Короче, пиши сценарий. Особое внимание диалогам Моди-льяни с его моде-лями. Какой поэт пропадает! (Это я о себе). Они должны быть хлесткими, обжигающими. И, конечно же, красивыми. Если получится, опиши, как он вдруг создавал шедевр из ничего.

– То есть, из меня, например?

– Не цепляйся, – засмеялся режиссер. – Пропиталась ты пушкинской пикировкой, пропиталась. Это хорошо, хлестко.

Вечером Елена рассказала тетушке о новой затее наставника. Та с одобрением отнеслась к ней.

– Перенести пир во время чумы в Париж или в Питер, круто! Ну, девушка, свезло тебе, прям, как Шарику.

– Спасибо, тетушка, на добром слове. Сегодня второй раз меня тычут в мое происхождение. Будто я виновата, что не принцесса!

– Да кто тебя тычет? Возомнила! Просто под язык подвернулась. Не вертись возле языка, не попадешь под него. И уж лучше под язык, чем на язык. Не забывай историю Колобка, весьма поучительная. Чем лясы точить, садись, живописуй свои рандэ-ву с Амедео. Интересно, кого он возьмет на эту роль?

– А ты, тетушка, возьми да «предъяви» ему самого Моди! – с непонятной ей самой злостью бросила племянница.

– И предъявлю.

– Предупреди только меня заранее, чтобы куда-нибудь ушла!

– Не дури! Вообще-то я могу и Алексея принарядить так, что не отличит никто от настоящего.

– Конечно, не отличит, – съязвила племянница. – Свидетелей-то не осталось.

– Чего радуешься? Забыла о себе? Ты не отличишь.

У Кольгримы явно улучшилось настроение. Она ходила с ужимками по комнате, поглядывала то в зеркало, то в окно.

– Наверняка задумался! – Потерла тетушка ладошки. – Вовремя ты ему показала папку, вовремя, тесто подошло! Давай начинай писать! Время не ждет!

– Это ты лихо, тетушка, про тесто! Вы с ним, похоже, вместе заквасили его!

Уже за полночь Елена нашла Модильяни в сквере возле боен Вожирар. Художник спал на земле, обхватив голову руками и поджав ноги, даже не на скамейке, а за ней, видимо, специально, чтобы не оказаться под ногами случайных прохожих. А может, просто там свалил коварный Вакх. Девушка присела на корточки возле спящего и осторожно коснулась его плеча. Моди вздрогнул, глянул на нее, поднялся. Пошатываясь, прошел мимо Елены и плюхнулся на скамейку. Он пробовал зевнуть, но у него это никак не получалось. Закашлялся. Кашлял долго и натужно.