Ели халву, да горько во рту

– Таким сравнением вы делаете мне честь. А теперь ступайте к нему, – Георгий Павлович кивнул на дверь. – Ступайте и будьте с ним.

– А княгиня? – робко спросила Маша. – Она не рассердится?

– А вы скажите, что вы лекарство, которое я прописал её сыну. А, если серьёзно, то я прошу вас, Маша, будьте рядом с Родионом Александровичем. Не оставляйте его ни на мгновение, разве только когда я сам буду рядом. Я на вас очень рассчитываю.

– Вы думаете, что ему грозит опасность? – побледнела Маша.

– Я не знаю. Но, как говорится, бережёного Бог бережёт. А потому берегите его!

– Я глаз не сомкну, если понадобится!

– Не сомневаюсь в этом, Маша. Вы теперь моя правая рука.

Маша утёрла слёзы и, провожаемая ободряющим взглядом Георгия Павловича, осторожно вошла в комнату Роди.

Молодой князь, бледный как полотно, лежал в постели с перевязанной головой. Вокруг сомкнутых глаз его чернели круги, а губы были почти синими. На столике рядом с кроватью стояла вода и много флаконов с какими-то снадобьями, наполнявшими комнату терпким больничным духом.

У постели Роди сидели Елизавета Борисовна и доктор Амелин. Они не смотрели друг на друга, но лица обоих были исполнены скорби.

При появлении Маши княгиня резко обернулась, а Всеволод Гаврилович поднялся.

– Что тебе, Машенька? – спросила Олицкая.

– Георгий Павлович попросил меня некоторое время быть рядом с Родей, ухаживать за ним…

– Вот как? Стало быть, определил тебя в сиделки? Что ж, я рада. Лучшей я бы и не пожелала. Тебе, девочка моя, я доверяю и тебя люблю. Позаботься о нём!

– Я сделаю всё, Елизавета Борисовна. Не сомневайтесь, – пообещала Маша.

– Прекрасно! – подал голос Амелин. – В таком случае, разрешите откланяться, ваше сиятельство! Полагаю, что здесь я больше не нужен, а в больнице меня ждут дела!

– Иди, – сухо кивнула княгиня. – И можешь больше не беспокоить себя посещениями! Доктор Жигамонт, я верю, вылечит моего сына!

– Несомненно, ваше сиятельство! – Амелин криво усмехнулся и с нарочито глубоким поклоном вышел.

Княгиня хрустнула пальцами и обратилась к Маше:

– Побудь с моим мальчиком, а я вскоре вернусь. У меня что-то кружится голова… Нужно выпить горячего вина и что-нибудь съесть, иначе я слягу сама. Чудо, право, что по сию пору не слегла от всего этого… Господи, я ещё никогда в жизни не чувствовала себя такой старой и разбитой! Надо сказать Лыняеву, чтобы он отписал… Ах, этот мерзавец Лыняев! Я ведь собиралась прогнать его взашей… Но надо же найти другого мерзавца взамен… А никаких сил уже не осталось…

Голос Елизаветы Борисовны звучал надломлено. Она тяжело поднялась и, массируя кончиками пальцев виски, пошатываясь, направилась к двери.

Как только она вышла, Маша заняла её место. Она взяла ледяную руку Роди в свои и поднесла её к губам.

Сиротка, дочка недавней крепостной, милостиво признанная отпрыском благородной фамилии, бедная девушка никогда не осмеливалась всерьёз помышлять о возможности стать женой младшего князя Олицкого. Слишком знатен он был, слишком высок помыслами. Маша смотрела на него, как на ангела во плоти, восхищаясь и тихо обожая. Она стыдилась даже заговорить с ним, боясь обнаружить своё невежество, а потому молчала, прятала глаза, избегала, хотя он относился к ней с братской нежностью и предупредительностью. Но не брата видела в Родионе Маша. В мечтах она представляла, как могли бы они быть счастливы вместе, став мужем и женой, воспитывая детей… Как нарочно, дедушка всё чаще заговаривал о необходимости замужества Маши, о том, что нужно искать ей жениха. Эти разговоры болью отзывались в сердце девушки. Ей горько было представить жизнь в браке с кем-либо, кроме Роди, жизнь без любви к мужу, хуже того – с любовью к другому. Что хорошего может явиться от положенной в основу лжи? Посеявший ложь пожнёт ложь ещё горшую. Не пшеницу и рожь пожнёт сеявший ложь… А дедушка настаивал, и не хотелось огорчать его. Тайком Маша плакала в подушку, представляя, как пойдёт под венец с нелюбимым, а Родя будет с весёлой улыбкой поздравлять её…

Теперь всё это отошло в сторону. Маша сжимала руку Родиона и шёпотом молилась, чтобы Бог сохранил ему жизнь и исцелил…

Сведения, привезённые Вигелем, наконец, развязали руки Николаю Степановичу. Теперь улики были, улики настоящие, мотив неопровержимый, а, значит, можно было действовать. Чувствуя знакомый азарт, являющийся с приближением развязки, Немировский, велел заложить коляску и отправился в храм Вознесения Господня, где служил отец Андроник.

Служба подходила к концу, уже оглашал окрестности светлый благовест, когда Николай Степанович добрался до храма. Из дверей его выходили празднично одетые люди: женщины и девушки в разноцветных платках, мужики в чистых рубахах, с картузами в руках и смазанными жиром волосами. Люди крестились, клали поклоны, кричали младенцы на руках у пытающихся их унять баб, шептались старухи. Видимо, как раз на службу спешил несчастный князь Родион этим ранним утром.