Ели халву, да горько во рту

– Маменьку жалко и Родиона Александровича. Маменьку теперь в больницу свезут… – Даша всхлипнула.

– И мне жалко… Всех жалко… – вздохнула Елизавета Борисовна, цедя вино мелкими глотками. – А пуще всех себя… Меня, вот, ни одна душа не пожалеет отчего-то…

– Барыня, а вы батюшку моего тепериче уволите?

– Не знаю, Дарья. По-хорошему, тюрьма по твоему родителю за его художества плачет, а, с другой стороны, где я ещё такую бестию сыщу… Да и не до того мне теперь! У меня сын едва жив!

– Простите, барыня.

– Ничего… Ты не бойся, Дарья, тебя я не уволю. Ты так хорошо умеешь варить мне кофе… Ступай!

Олицкая прикрыла глаза, подозвала собаку, сделав над собой усилие, нагнулась, подняла её и посадила на колени:

– Ох, и тошно же мне, косолапушка… Словно вся тяжесть небесная на мою больную голову свалилась… Никогда так дурно не было.

В кабинет осторожно вошёл Георгий Павлович:

– Вы позволите, Елизавета Борисовна?

– А, это вы, милый Жорж… Входите, конечно. Что вы так на меня смотрите? Скверно выгляжу?

– Не стану отрицать, вид у вас – краше в гроб кладут, – отозвался Жигамонт.

– И самочувствие такое же, – бледно усмехнулась княгиня.

– Я вам микстуру сделаю.

– Не трудитесь. Я её пить не стану.

– Почему?

– Лекарства вредны. Никогда ими не лечилась и лечиться не буду. Вот, вино – другое дело. И кофе. И шоколад. Ну, пустырник с мятой на худой конец. А если совсем занедужу, так бабку-знахарку покличу…

– Воля ваша, – пожал плечами Георгий Павлович, вертя в руках трость.

– Чувствую я, милый доктор, что вы какой-то камень за пазухой принесли, чтобы меня им в висок огреть. Так не тяните. Что у вас?

– Простите заранее за такой вопрос, но я обязан его задать. Елизавета Борисовна, сколько вам было лет, когда родился Родион?

– Сорок, милый Жорж. Я так понимаю, что это был лишь первый из вопросов, которые вам настолько неудобно мне задавать, что вы смотрите в пол, а не мне в глаза? – слабый голос Олицкой вдруг набрал силу. – Так?

– Вы правы.

– Следующим вопросом будет, как случилось такое чудо после двадцати лет брака, учитывая почтенный возраст моего супруга?

– Да… – сдавленно отозвался доктор.

– Ну, вы же врач, – криво усмехнулась княгиня. – Вот, и объясните эту загадку! К чему задавать вопросы?!

– Родион не сын князя Олицкого? – едва слышно спросил Жигамонт.

– Вы догадливы. Да, я обманула мужа. И ни разу до сих пор в этом не раскаялась, если угодно знать! Чтобы было у меня сейчас, если бы я не презрела эту вашу мораль… А так у меня есть сын! Я имела на это право!

Георгий Павлович молча опустился в кресло и закурил трубку. Княгиня залпом допила вино и прикрикнула на появившуюся Дашу:

– Дарья, оставь нас! Кофе можешь выпить сама!

Молчание продлилось несколько минут, после чего Елизавета Борисовна спросила:

– Что же вы не спросите у меня, милый доктор, кто настоящий отец? Ведь вам это надо знать, не так ли?

– Мне не нужно спрашивать, я уже знаю, – отозвался Жигамонт. – Амелин. Ещё когда мы были с вами у него, я почувствовал, что между вами что-то было. А потом я видел, как он смотрел на Родиона, на вас… И как вы на него смотрели. Я догадался.

– Какая поразительная проницательность! – воскликнула княгиня. – Вы только об одном не догадались, что, если бы звёзды расположились иначе, Родя мог бы быть вашим сыном.

Жигамонт поднял голову.

– Да! – продолжала Олицкая. – Неужели тогда, в Карлсбаде, вы не почувствовали, как нужны мне?..

– Елизавета Борисовна…

– Лиза! Лизхен! Тогда вы называли меня так! Называйте так и теперь! Боже мой, как я устала ото всего этого! Как мне всё надоело! Какой безумный год! Это же можно с ума сойти, как несчастная Лыняева!

– Успокойтесь, Елизавета Борисовна…

– Молчите, доктор! Я не нуждаюсь в утешениях! Вы узнали то, что хотели? Так уходите теперь! Оставьте меня! – почти закричала Олицкая, поднимаясь.

– Простите, – Жигамонт вышел, а княгиня замертво упала в кресло и стиснула ладонями голову.

Когда-то она уговорила мужа устроить больницу для крестьян. Не из заботы о них сделала она это, а чтобы удержать возле себя молодого врача Всеволода Амелина. Он был моложе её на пятнадцать лет и чем-то напоминал ей её карлсбадскую любовь. Молодой человек был привлекателен, обладал острым умом и не менее острым языком. Олицкой нравился его бунтарский дух, его презрение ко всем правилам и условностям. Амелин казался ей человеком без предрассудков. Взгляды этого новоявленного «Базарова» потомственной аристократке и барыне были совсем не по нраву. Она просто не воспринимала их всерьёз, а лишь забавлялась, слушая речи молодого врача, изображая при этом интерес и даже сочувствие. После двадцати лет замужества за старым и хворым князем сорокалетняя княгиня искала утешения в Амелине. Не желая бросить тень на фамилию, Елизавета Борисовна не могла позволить себе завести роман с представителем своего круга, унизиться же до холопа было и вовсе невозможно. Сильный, независимый и гордый Всеволод Гаврилович стал настоящей находкой. Она и не заметила, как увлекалась им всерьёз.