Ели халву, да горько во рту

Теперь же Амелин искоса смотрел на княгиню, на свою Лизу, а она глядела куда-то в сторону, крутя в затянутых в чёрные перчатки руках всегдашний хлыст. Они молчали уже дольше пяти минут. Наконец, Олицкая сказала, не поворачивая головы:

– Мне тебя не хватать будет…

– Неужели, ваше сиятельство?

– Чтобы ты ни думал обо мне, Амелин, а тогда, двадцать лет назад, я тебя, в самом деле, любила, – княгиня покачала головой. – Ты тогда такой молодой был, горячий. И песни пел…

– Да и ты, Лиза, моложе была.

– Твоя правда.

– А что, Лиза, не хватит, небось, духу тебе бросить всю эту синагогу да и укатить со мной, как мы когда-то думали?

– Не хватит, Амелин. Хозяйство – моя каторга. Кабала моя. Но без этой кабалы я уже не смогу. А без тебя я привыкла.

Всеволод Гаврилович поднялся, взял баул и надел шляпу:

– Раз так, тогда прощайте, ваше сиятельство. Цветите дальше!

Елизавета Борисовна встала и в первый раз посмотрела на Амелина прямо, не отводя глаз.

– Прощай, Амелин. Не поминай лихом, – сказала она, протягивая руку.

Всеволод Гаврилович кашлянул, помялся, пожал протянутую руку:

– Сына береги. И себя тоже. Прощай!

Свой дом он покинул почти бегом, чувствуя устремлённый вслед себе взгляд княгини. Чёрт возьми, откуда же такая власть у этой бабы? Ещё бы чуть-чуть, и каяться бы перед нею начал! Права была Дашка: растепель, как есть растепель! Сущая размазня! Ничтожество! Перед бабой так рассиропиться! А ещё социализм проповедовать хотел. Ну, всё, теперь – всё! Сейчас в город, на вокзал, а оттуда… К чёрту на кулички, не важно. Только прежде надо ещё одно дело закончить. И противное же дело! Но ничего не попишешь, надо. Покойнику обещал… Да и дело-то – плёвое. Только что противное…

Амелин тряхнул головой и бодро пошагал по разбитой дороге. Сзади послышался скрип колёс. Он обернулся и увидел отъезжающую в противоположном направлении коляску княгини, которой правила она сама, гордая, прямая, независимая…

– От пламени страстей, нечистых и жестоких,

От злобных помыслов и лживой суеты

Не исцелит нас жар порывов одиноких,

Не унесет побег тоскующей мечты,

Не средь житейской мертвенной пустыни,

Не на распутье праздных дум и слов

Найти нам путь к утраченной святыне,

Напасть на след потерянных богов… – пел мелодичный женский голос под аккомпанемент рояля. Жигамонт остановился у дверей гостиной и осторожно заглянул внутрь.

На рояле играл князь Володя, а пела, к удивлению доктора, племянница Николая Степановича. Этот импровизированный концерт слушали Надя и Пётр Андреевич.

– Не нужно их! В безмерной благостыне

Наш Бог земли своей не покидал

И всем единый путь от низменной гордыни

К смиренной высоте открыл и указал.

И не колеблются Сионские твердыни,

Саронских пышных роз не меркнет красота,

И над живой водой, в таинственной долине,

Святая лилия нетленна и чиста.³³

Раздались аплодисменты.

– Ася, у вас прелестный голос! – воскликнул Володя, вскакивая.

– Это просто романс очень красивый, – улыбнулась Ася. – Жаль, что у меня не было времени разучить ваших романсов. Пожалуйста, подарите мне партитуры – я разучу их в Москве.

– О, с превеликим удовольствием! – кивнул молодой князь. – Жаль, что вы уже уезжаете.

– Ничего не поделаешь, – развёл руками Вигель. – Мне необходимо возвращаться к службе. Но, когда вы с Надей будете в Москве, наши двери всегда для вас будут открыты.

– Да-да, вы непременно навестите нас, – сказала Ася.

– Ваши гости, – улыбнулся Володя. – Увы, на вашу свадьбу мы не сможем приехать. Матушка больна, и мы, как только выправим документы, отбудем в Карлсбад.

– Приезжайте после. Мы всегда будем вам рады.

– Всенепременно! А на вашу свадьбу я напишу какой-нибудь музыкальный экспромт! Соло для скрипки! Кстати, и вы не забывайте нас! Приезжайте когда-нибудь.

И когда-то успели сдружиться эти молодые люди, искренне заверяющие теперь друг друга в вечной преданности и радующиеся жизни, несмотря на то, что столько горя только-только обрушилось на этот дом? В молодости всё кажется легче и проще… Молодость! Прекрасное время! Правда, много появилось молодых, но больных нервами, страдающих разными расстройствами – уж кому, как не врачу знать об этом? Но эти четверо, кажется, вполне крепки и здоровы телом и духом, и оттого так отрадно смотреть на них…

Кто-то тронул Жигамонта за рукав. Он обернулся и увидел княгиню Олицкую.

– Как хороши эти молодые люди, не правда ли, милый Жорж? – спросила она, точно читая мысли доктора. – Неужели и мы были такими?

– Должно быть, были когда-то, княгиня, – отозвался Георгий Павлович.

– До вашего отъезда ещё более получаса. Прогуляемся по саду напоследях? Нам есть, о чём поговорить…

День выдался прохладным, и княгиня куталась в накидку из тонкой шерсти искусной вязки. Со множества клумб смотрели яркие шары роз, георгин и каких-то иных цветов, названий которых доктор не знал.

– Вот, вы уедете, милый Жорж, и этот дом совсем опустеет, – вздохнула Олицкая, срывая крупную белую розу и вдыхая её аромат.

– Отчего же совсем? Владимир с молодой женой будут жить с вами.

– Они скоро тоже уедут.

– Да, я знаю. В Карлсбад. Но они вернутся.