Ели халву, да горько во рту

– Нет, милый доктор, – покачала головой княгиня. – Они не вернутся. Для Кати будет тяжело жить в этом доме. А Володя хочет посвятить жизнь музыке. А для этого ему нужно жить не здесь… Во всяком случае, первое время. Жорж, чтобы осесть в деревне и жить в ней спокойно, человеку прежде много погулять надо, поездить… Думаете, в Европу они зачем рвутся? Из-за красот? Из-за моды? Нет, для усталости. Вот, устанут от пышности Европ и блеска столиц, и родным и прекрасным покажется им наше захолустье. Только когда это будет? Они уедут, Родя уйдёт в монастырь, и останутся со мною лишь дядя Алексей, Маша и мерзавец Лыняев… Дядя стар… Ах, милый Жорж, вы понимаете, что моя жизнь рушится? Сыновья моего мужа были всегда ко мне враждебны, мы жили на ножах, и были моменты, что и сулила я им в сердцах про себя всякого лиха, как и они мне, но, вот, их нет, и мне страшно. Когда я представляю себе, что уже сегодня вечером я войду в столовую, сяду за стол, и никого за ним не будет, меня охватывает ужас…

– В таком случае, может, и вам стоит сменить обстановку, уехать куда-нибудь, развеяться? Погостить у кого-нибудь? Есть же у вас друзья…

– Да какие у меня друзья! – вздохнула Елизавета Борисовна. – Никого у меня нет… К тому же я не могу оставить хозяйства. Мы давеча виделись с Арсением Григорьевичем, с Надиным отцом… Кто бы мог подумать, что роднёй станем! Он человек суровый, так я его сюда пригласила, чтобы уж породниться и всякие вопросы утрясти. Хотим мы с ним маслобойню наладить, а там может и фабрику какую. Ведь столько же можно доброго сделать, когда с умом взяться! Столько богатства у нас, а мы мимо проходим. Немцы бы чего уж натворили! А нам вроде незачем, катится всё само собою, а нам шевельнуться лень.

Жигамонт заметил, как заблестели глаза княгини, стоило ей оседлать своего любимого конька. Нет, эта женщина не пропадёт. Она боец, у неё есть идея, есть дело, в которое она верит, и это будет держать её. Но Олицкая вдруг снова помрачнела:

– Вот, думаю только, добро: потружусь я ещё лет десять, пусть двадцать даже (в моём роду все долго живут), а ведь всё одно помирать, и куда всё? Разве Арсения Григорьевича дети возьмутся. Или же Володины подрастут да хозяйствовать надумают…

Елизавета Борисовна запрокинула голову, посмотрела на ясное в редких облаках небо:

– Милый доктор, а всё-таки страшно стареть… Я намедни представила себе свою старость. Пустой дом, старуха, сидящая за расходными книгами, уже ослабевшая умом, памятью и здоровьем, а потому не успевающая за всем следить, мерзавец-управляющий, пользующийся этим и ворующий… И, вот, хозяйство начинает разваливаться вслед за хозяйкой, которая этого не замечает… Жуткая картина, не правда ли?

– Не нравится мне ваше расположение духа, – очень серьёзно сказал Жигамонт.

– А уж мне как не нравится! – усмехнулась княгиня. – Никогда ещё мне так тяжело не было. Всё бодрилась… Вот, если бы вы могли остаться, милый Жорж…

Доктор вздрогнул, поправил галстук:

– Вы же знаете, Елизавета Борисовна, что я не могу оставить свою практику, своих пациентов.

– Тех, что лечатся, по вашему выражению, от скуки? – спросила Олицкая. – Я думаю, они прекрасно обошлись бы без вас. Но простите меня! Это уж я сдуру сказала вам. Я понимаю, что ваша жизнь – в Москве, что вы не можете изменить её из-за того, что на меня напала такая причуда. Но, по крайней мере, милый Жорж, навещайте хотя бы иногда вашу Лизхен. Помните, вы меня так иногда называли в письмах, в Карлсбаде?

– Я буду приезжать к вам так часто, как только позволят мне мои обстоятельства, и писать гораздо чаще, чем прежде, – пообещал Жигамонт, крепко пожимая руку княгини.

– Пишите, милый доктор, пишите чаще. Все ваши письма у меня хранятся в большом резном ларчике, я их иногда перечитываю и представляю вас… Как вы живёте в Москве, как работаете, как посещаете театры… И мне кажется, что вы где-то совсем близко.

– А вы приезжайте по весне в Москву, – сказал Георгий Павлович. – Я отменю ради такого случая все дела, и посвящу освободившееся время целиком вам.

– Может, я и воспользуюсь вашим приглашением. В конце концов, что страшного случится от моего отсутствия? Ну, украдут чуть больше, чем положено: разве это так важно…

Полчаса пролетели незаметно, и неизвестно, сколько бы ещё продлился этот разговор, если бы не появление Николая Степановича.

– Прошу меня извинить, – сказал он, – но поезд вряд ли согласиться ожидать нас. Лошади поданы, и мы все ждём только вас, Георгий Павлыч.

– Это я задержала доктора, – улыбнулась Елизавета Борисовна. – В самом деле, уже так много времени. Пора, пора…

У парадного подъезда дома стояла запряжённая тройкой гнедых коней просторная коляска на четыре места. На козлах сидел согбенный старик Анфимыч. Лошади потряхивали ушами и переступали копытами, ожидая отправки в путь.