Ели халву, да горько во рту

– Милая моя, ангел мой, я не знаю, что сказать тебе… Я понимаю, что любые утешения тебе сейчас покажутся глупыми и бесполезными… Но ты не должна так казниться. Всё проходит в этой жизни. Пройдёт и это. В конце концов, Родя мог погибнуть, но, слава Богу, остался жив. И мы должны быть счастливы уже этим… Он мог покинуть нас навсегда, подумай… А уход в монастырь… Тебе больно, я понимаю. Но это всё же не так страшно. Прими его решение и успокойся.

– Я тоже в монастырь уйду, дедушка…

– Не спеши с решениями, ма афан… Всё перемелется… Успокойся, ангел мой, успокойся… – говорил Алексей Львович и чувствовал, как слёзы катятся по его морщинистым щекам.

Потёртый баул стоял в углу. Амелин окинул опустевшее пространство пристальным взглядом. Кажется, ничего не позабыл. Да и что нужно было? Врачебный ларчик, брульон с нужными записями, смена белья, кое-что из одежды, сапоги новые, мыло, калач, сваренные вкрутую яйца и холодная курица на дорогу, фляга… Прежде большую часть баула занимали книги, заботливо укладываемые на самое дно, но книги были безжалостно сожжены в печи, и теперь баул казался непривычно лёгким и пустым.

В комнату на цыпочках вошла Малаша:

– Что же, Всеволод Гаврилович, уезжаете от нас?

– Уезжаю, Меланья, – сухо откликнулся Амелин, ковыряя в зубах жёлтой зубочисткой.

– На кого же вы это болезных оставляете?

– Гришка сперва за меня останется. Он малый способный, я его обучил кой-чему. Готовый фельдшер. А там, гляди, их сиятельство другого доктора найдут.

– Куда же вы это поедете? – спросила Малаша, утирая снятым с головы платком глаза.

– А чёрт знает! К чёртовой матери…

– Что же вы это говорите… Грех! – девушка перекрестилась.

– Слушай, Меланья, уйди ты с глаз моих долой! – обозлился Амелин. – Надоели мне твои причитания! Хочешь, пойди в церковь свечку за меня поставь! Только отстань!

– Злой вы, Всеволод Гаврилович. Доброго пути вам. Не взыщите на нашу безграмотность… А свечку я за вас поставлю и молиться буду, хоть вы и не веруете.

– За упокой сразу поставь! – вскрикнул Амелин. – Чтоб мне не мучиться! Ступай же ты, наконец, к чёрту!

Малаша вздохнула и ушла.

Вот ещё не видели… Девчонка сопливая, а уж глядит так, точно всё знает, как на больного… И ведь дома-то ей житья не будет, по щекам всякий день хлещут за то, что опозорила, а в ноги не бросится, чтоб взял её с собою, раз уж девичьей чести лишил. Не ревёт даже… А, главное, что за народ бабы – ничего-то втайне сохранить не могут! Прислуживала она Всеволоду Гавриловичу, получала за это свою копеечку, и ладно: для чего ж было выносить, что не только прислуживала, а ещё и жила с ним? Причём своею охотой жила! А вид такой стала делать, будто бы в жертву принесла себя, точно неволил её Амелин… Молиться будет! Чума бубонная! О себе помолись! Дура деревенская…

Не успела Меланья уйти, как на смену ей явилась бледная, в тёмном платке, Варвара.

– Что ты жадно глядишь на дорогу… Что ж за день сегодня такой?! Все сговорились навестить меня?

– Сын наш захворал, Володя, – тихо вымолвила Варвара.

– Наш? – Амелин изобразил удивление. – А я думал твой с покойником-мужем.

– Ты мужа моего не трожь! Не тебе чета был! Настоящий человек!

– Вот как? Что ж ты, милая, тогда от него, от настоящего, ко мне бегала?

– Дьявол ты, вот что!

– У всякой кошки завсегда кот виноват, дело известное.

– Ты сына моего посмотришь? Хворый он!

– И что ж с того? Я практику свою завершил и точка. Считай, что меня уже нет! Ступай, вон, к бабке Степаниде, этой ведьме брудастой! Авось, вылечит! Или к Гришке!

– Гришке твоему коновалом быть, а не людей лечить!

– А с наших людей и коновала будет!

Варвара занесла над головой сжатые в кулаки дрожащие руки и простонала:

– Будь ты проклят, окаянный! Куда бы ни пошёл, где бы ни был, проклятье моё за тобой идти будет! – с этими словами она опрометью выбежала из дома лекаря.

Амелин развернулся на сто восемьдесят градусов, присвистнул и хлопнул в ладоши:

– Отлично-с! Одна молиться будет, другая прокляла! Вот и довольно же! Уезжать прочь немедленно, пока ещё кого-нибудь холера не принесла. Ишь, курвы… Расходились!

Всеволод Гаврилович взял баул, сделал несколько шагов к двери и застыл в удивлении, увидев на пороге княгиню Олицкую, опершуюся обеими руками о дверной косяк и смотревшую на него как-то странно исподлобья угольками своих зорких глаз.

– Ваше сиятельство? Не ожидал. Проститься приехали?

– Да нет… – помедлив, ответила княгиня, сложив губы в трубочку. – Я вопрос тебе задать приехала.

– Слушаю вас.

– Ты Дашку пришиб?

– Нет, это вы сделали, ваше сиятельство.

– Хм, – Елизавета Борисовна усмехнулась и покрутила в руке хлыст. – Может быть, я бы это и сделала, чтобы она, дрянь, грязью наше имя не поливала. Да ты меня от греха избавил. Спасибо. Я, собственно, поблагодарить тебя пришла.

Амелин лязгнул зубами, приблизился к Олицкой и поклонился:

– Не за что, ваше сиятельство! Всегда услужить рады!

– Паяц ты, Амелин… Паяцем был, паяцем и помрёшь. К чему ж ты её, а? Тебе-то она чем помешала? Щёку-то она тебе, видно, расцарапала…