Элиас Лённрот. Жизнь и творчество

Роберт Тенгстрём тонко уловил особенности мифологического сознания, подчеркнув, что мифы не признают ни современной хро­нологии, ни наших пространственных представлений, ни того, что мы теперь называем категорией детерминизма и причинно-следст­венных отношений. В мифологическом эпосе нет собственно исто­рии н смысле изображения конкретных исторических событий, но историчны, по словам критика, «его общий колорит, пронизываю­щий дух, мировосприятие в целом. И только это внутреннее содер­жание, и дух эпической поэзии представляют исторический инте­рес».

Другим талантливым истолкователем «Калевалы» и фольклорно­мифологического наследия был М. А. Кастрен. После своего преди­словия к шведскому переводу первой редакции «Калевалы» он все более углублялся в ее проблематику, особенно в этнографическом плане, с точки зрения научного объяснения древних обычаев и пред­ставлений. Примечательны в этом отношении две его работы: прочи­танный в 1849 г. научный доклад о древней прародине финнов («Где находилась колыбель финского народа?») и университетский курс лекций по финской мифологии, опубликованный в 1853 г? В этих ра­ботах Кастрен выдвинул алтайскую теорию происхождения финно-угорских народов и утверждал их родство с самодийскими народами, отыскивал общее в их фольклоре и мифологии. Наряду с этим Каст­рен дал первое глубокое этнографическое истолкование эпизодов сватовства в рунах, специфики древних брачных отношений. В фольклоре финно-угорских, самодийских и некоторых тюркских племен Сибири он обнаружил сходные сюжеты о далеких и опасных поездках героев за женами, которых добывали в чужих родах, ибо внутриродовые браки были запрещены. Отражение экзогамных брачных отношений усматривал Кастрен и в поездках калевальских героев в Похъёлу. Причем если в докладе 1849 г. он говорил еще о межплеменных брачных отношениях, то в курсе лекций по мифоло­гии пользовался уже понятием «род»: браки были межродовыми, и, следовательно, две эпические страны — Калевала и Похъёла — были символами двух родовых общин.

Вместе с тем Кастрен подчеркивал весьма специфический характер первобытных экзогамных отношений, далеких от идиллических пред­ставлений о любви и полюбовных союзах. Жен добывали часто во вра­ждебных родах, их могли попросту похищать с применением силы ли­бо платили выкуп. Об индивидуальном чувстве любви, как писал Ка­стрен, еще не могло быть речи, женщина оставалась скорее невольни­цей. В этом смысле архаические «азиатские» песни о сватовстве, по его словам, не имели еще ничего общего с рыцарской лирикой европей­ского Средневековья, с рыцарским культом поклонения и служения женщине. Впрочем, в «Калевале» Кастрен находил уже нечто и от ин­дивидуального чувства, но все же с примесью «азиатских» пережитков. И что весьма характерно для взглядов Кастрена-этнографа, он усмат­ривал в этих сдвигах не просто влияние Лённрота как составителя «Ка­левалы», а признаки эволюции самой фольклорно-мифологической традиции, ее изменения в ходе исторического времени.

Эволюционировало, по убеждению Кастрена, само мифологиче­ское сознание, что отразилось и в космогонических мифах. Миф о происхождении мироздания из яйца птицы Кастрен считал самым древним, самым архаичным. Для древнего человека было доступнее всего, под воздействием естественно-биологического опыта, воспри­нять яйцо как изначальный зародыш-эмбрион, из которого, подобно птенцу, развился универсум. И уже здесь Кастрен усматривал момент эволюции, с которым так или иначе имело дело первобытное созна­ние. Но это была еще эволюция стихийно-биологическая, протекав­шая в самой природе, не столько в сфере сознания. Мир восприни­мался как природно-органическая сущность, и происхождение у ми­ра тоже было органическое — мир «вылуплялся» из хаоса, как птенец из яйца.

Следующей ступенью эволюции космогонических мифов, по Кастрену, было перенесение акцента со стихийно-органического нача­ла на духовное начало — на силу магии, силу волшебного слова-за­клятия, вещего песнопения. Кастрен считал веру в магию слова осо­бенно присущей мифологическим рунам. Причем, говоря о «вере в слово», он особо подчеркивал, что здесь имелась еще в виду именно древняя языческая вера, а не последующее влияние библейской кос­могонии (о которой евангелие от Иоанна повествует так: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»).

Процесс эволюции, как считал Кастрен, коснулся и фольклорно-­мифологических образов — Вяйнямейнена, Илмаринена, Лемминкяйнена. Некогда они были божествами, и в них все еще сохранялось нечто от древних божеств, но вместе с тем они представляли собой уже промежуточную стадию между божествами и людьми.

В целом, как полагал Кастрен, карело-финская эпическая тради­ция пребывала еще на относительно ранней стадии эволюции; более развитые национальные интересы еще не получили в рунах выраже­ния, в центре оставались родовой быт и межродовые отношения.