Эликсир жизни

Поститься Полине было тяжко. Ей мучительно было смотреть, как на ее глазах я уплетаю всякую вкуснятину. Она обожала пожрать, причем, не поесть, а именно пожрать. Поэтому никакие таблетки от похудания не помогали. Во время голодовок она говорила: «Ой, еще денечек натерплюся, а потом нажруся как свинюся». Ее борьба с весом была мучительной.

«Неужели наука до сих пор ничего не придумала для реального похудания?», – спросила она как-то раз в отчаянье. «В свое время на Западе разработали лекарство на основе динитрофенола, который заставляет митохондрии дышать интенсивней, и поэтому в клетках быстро сжигаются все сахара и жиры. Динитрофенол – эффективное средство против ожирения. Однако в ходе клинического применения выяснилось, что он вызывает ряд осложнений, в частности глухоту». – «А безопасных средств нет?», – с надеждой спросила Полина. «Двигаться надо побольше и жрать поменьше», – уныло рекомендовал я вернейшее средство. «Да я стала есть вдвое меньше, чем раньше! И уже похудела на 10 кг».

Полина шла к заветной цели героическим путем. Помимо голодания, стала крутить хала-хуп и ходить со мной на охоту. И за пару месяцев сбросила еще 10 кг. Я похвалил: «Ты выдающаяся женщина». – «Да, особенно сзади», – самоиронично пошутила она.

Стишки и занавесочки

Распрощавшись с девичеством в легкомысленном возрасте, Поля решила, что секс это почти то же самое, что сходить в туалет. Шутя отбивала мужей у подруг, просто так, для самоутверждения. Но постепенно втянулась… Когда в первые дни наших встреч она заявила, что до меня у нее не было мужчины целых два года, я усмехнулся. С таким-то темпераментом да без мужика! Я слишком умудрен, чтоб верить в чудеса.

Как-то раз Полина зачем-то распечатала на принтере некоторые мои стишки (да, да, дорогие читатели, Никишин грешен спорадическим стихоплетством!) и случайно оставила их на виду. Я стал рассеяно, но с приятным чувством читаемого пиита, перелистывать страницы, и тут вдруг обнаружились чужие вирши: дюжина стихотворений, адресованных Поле разными мужчинами в разное время. Причем, вирши одного из стихоплетов были довольно-таки скабрезные. Меня чуть не стошнило. Под каждым стишком стояла дата. Некоторые даты были совсем недавними. Что ж, мне до этого дела нет. Как говорится, если ты садишься в автомобиль, то не всё ли равно, много народу до тебя ездило в нем или мало; главное – чтоб не как в переполненном автобусе; ну, и чтоб скорость была.

Про свои прежние похождения Полина молчала намертво. Уж очень хотела выглядеть в моих глазах если не монашкой, то хотя бы не гулякой. Впрочем, это типично женский подход: о прошлом помалкивать в тряпочку и – побыстрей вешать занавесочки. Занавесочками то как раз и занялась Полина первым делом, когда перебралась жить ко мне. Однажды, поселившись на недельку («пока в Москве не найдется для съема новая, более удобная, квартирка») и застряв в результате у меня бессрочно («уж больно дорога в столице квартплата!»), она подарила мне тюлевые занавески и попросила их повесить. Я вежливенько поблагодарил за подарок, но убрал его подальше в шкаф, ибо знал, что всё начинается с занавесочек, а через несколько лет дом начнет походить на цыганский табор: кругом шмотки, тряпки и куча орущих детей на горшках.

Кстати, на счет детей. Полина привезла свои альбомы с фотографиями, чтобы Никишин видел, какая она была красивая, пока не растолстела, и чтобы понял, что она из приличной семьи. Я смотрел альбомы не слишком пристально, поскольку не страдал излишним любопытством. Но как-то раз вдруг сообразил, что ведь на фотках были (но я не обратил внимание сразу; вот лопух!) двое детишек: мальчик лет пяти и девочка лет трех, то державшие Полю за руки, то сидевшие у нее или ее родителей на руках; а то еще мелькал вместе с ними какой-то видный мужчина. Причем, детишки походили на Полю как отпочковавшиеся. И тут меня осенило: так ведь это ее дети! Конечно! Е-б-в-г-д! … Не поймите меня превратно. Ничего не имею против детей. Даже наоборот. Но получается, что Полина мне лгала. Стало так противно, как будто жабу проглотил.

Когда Полина вечером пришла домой (как-то незаметно мой дом стал нашим общим), то увидела такую сценку: за столом сидит в слезах и соплях вдрибадан пьяное существо. А на вопрос «что случилось?» оно мычит «уходи, поганка!». Потом оно допивает бутылку, икает, сморкается и, с трудом подняв гордое тело с дивана на перпендикулярную высоту, шагает упорным зигзагом до туалета, где от души метает харч (кажется, чуть ли первый раз в жизни; но пора же когда-то начинать!) и нечленораздельно ноет, что лучше сдохнуть, чем жить во вранье. Да, Никишин был хорош! Но, друзья мои, согласитесь, не могу же я почти на всех страницах книги быть безукоризненно положительным? Кто ж мне тогда поверит?