Эликсир жизни

Поля стоически, с терпеньем медсестры, знающей по опыту, что больной не безнадежен и рано или поздно оклемается, ухаживала за мной всю ночь. Я попервоначалу в руки ей не давался, но, когда уяснил из терпеливых объяснений, что на фотках это дети ее сестры, то размяк и попросил прощения, которое тут же и было даровано, в натуральном выражении.

Наутро Поля сказала: «Залезая в бутылку, не воображай, что это оригинально». Движимый раскаянием, я повел ее на ювелирную выставку и купил колечко с камушком. Колечко было серебряное, не золотое, и камушек малахитовый, не алмазный, поскольку в кошельке в тот момент у меня снова стало напряженно. Полина вежливо поблагодарила, но не удержалась от комментария: «Это колечко не примет ни один ломбард!». «А для ломбарда у тебя уже есть, от прежних ухажеров», – обидчиво кивнул я на ее пальцы с тремя нанизанными золотыми перстнями. Она тут же их сняла.

Кисти и краски

Когда-то в юности Поля закончила художественную школу. Поэтому, помимо альбомов с фотками, притащила в мой дом свои рисунки и картины. Вообще-то рисунков была едва дюжина, а картина всего одна, да и та акварельная. Но она была чудесная: тихая водная гладь, поверх – стылый туман, ряска и осока; всё зеленое, светло-зеленое, темно-зеленое, дымчато-зеленое и серо-зеленое; короче говоря – болото. «Это твоя обитель, царевна-лягушка?», – не удержался я от иронии. «Тебе не нравится?». – «Нравится. Очень». – «Правда?». – «Правда. Будучи миллионером, я бы такую картинку прикупил». «Хочешь подарю?». – «Нет. А то потом будешь жалеть. Пускай так висит», – заключил я, вешая картину на стену.

Рисунки тоже были хороши, хотя в них не было ни филигранной техники, ни броского колорита, ни даже законченности. Это были всего лишь наброски, эскизы. «Ну, как?», – спросила Поля. «Неплохо. Но до Дюрера тебе пока далековато». – «Чтобы дорасти до великих, нужны деньги и время». – «В каком смысле?». – «Краски и холсты стоят дорого». – «Сколько?». – «Много». – «А точнее?». – «Коробка масляных красок – триста рублей, один холст – столько же». – «Тысячу рублей для начала хватит?», – спросил я голосом мецената и небрежно бросил купюру на стол. Купюра исчезла.

На мой День рождения Полина подарила свою новую картину. Это был букет полевых цветов в скромной вазочке на деревянном столе близ распахнутого окна, за которым вдали просматривался луг с пасущимися лошадьми. «Сама нарисовала?!», – восхищенно удивился я. «Сама», – скромно ответила Полина. «Молодец! Спасибо огромное», – искренне поблагодарил я, вешая картину на стену. Я был растроган этой изящной акварелькой на листе бумаги в рамочке. Во-первых, мне, мужику, – цветы! Во-вторых, букет был словно живой, хотя все законы перспективы были безжалостно нарушены. А, может быть, именно потому, что они были нарушены, изображение казалось объемным. Но что-то в этой картине смутило меня: ощущение чего-то до боли знакомого. Как будто я где-то созерцал это, потом забыл, а теперь вновь увидел. Какое-то наваждение, вроде того, которое случилось с Шуриком из «Операции Ы».

Прошло много дней. И вот как-то раз, поздним вечером, перед сном, рассеяно перелистывая художественные альбомы в поисках новых иллюстраций для своего сайта афоризмов, я вдруг наткнулся на цветы в вазочке. Это была та сама картина! Только принадлежала она, разумеется, не кисти Полины Лягушевской, а одному советскому художнику, не известному дилетантам вроде меня. Я на миг потерял дар речи и молча сунул раскрытый альбом Поле. В первый момент она смутилась, но тут же взяла смелый тон: «Ну, и что?». – «Как – что? Ты же говорила, что это твоя картина!». – «Нет. Я так не говорила. Я говорила только, что сама нарисовала». – «Ты не нарисовала, а перерисовала!». – «А какая разница, смотрит ли художник на живые цветы и рисует их, или смотрит на цветы на картине и рисует их?». Логически тут нечего было возразить. Но я почувствовал себя одураченным. Снял картину со стены и вручил Поле: «Забирай. И проваливай». – «Что?!». – «Что слышала». – «Ты соображаешь, что говоришь?!». – «Ненавижу вранье». – «Если бы я наврала, то спрятала бы этот альбом подальше». – «Замолчи. И уходи». Она заплакала: «Что же мне теперь делать? Кеша, я не могу без тебя! Я очень люблю тебя».