Елисейские Поля

— Что, устали? Ничего, сейчас чайку выпьем с колбасными изделиями, усталость как рукой снимет. А пока вымойтесь хорошенько, а то вы как клоун перемазаны.

Он вышел в коридор, чтобы не мешать ей.

— Как клоун, — прошептала она и закрыла лицо руками. Вместо «красавица», вместо «солнышко» — «клоун».

Ей захотелось убежать, спрятаться куда-нибудь в черную нору, ни о чем не помнить, ничего не чувствовать. Но нельзя было. Он ждал в коридоре. Она вздохнула и отвернула кран. Холодная вода потекла по шее, затопляя Улиту чувством гибели и отчаяния, покрывая розовую блузку. Все равно, теперь все равно. Она крепко вытерла лицо полотенцем, сняла шляпу и, не глядя в зеркало, поправила волосы.

«Но ведь он ничего еще не сказал, ничего непоправимого еще не произошло, — мелькнуло в ее голове. — Может быть, все еще будет хорошо».

— Можно, — крикнула она, и он сейчас же вошел.

— А так-то лучше. Ну-с, Улита Ивановна, давайте чаек пить. Садитесь.

Она послушно подошла к столу и вдруг заметила клетку с канарейкой. И клетка, и канарейка были совсем такие, как она мечтала. Только одна канарейка не обманула ее.

— Сонечка, — Улита протянула к ней руку, — Сонечка.

— Пенка, Пенка ее зовут, а не Соня, — перебил он ее. — Где это видано, чтобы пичуге христианское имя давали!

Улита молча опустила голову. Даже канарейка не та.

— Кушайте, кушайте, — уговаривал он. — Ветчина, колбаса, все первосортное, нашего производства.

Но Улита не могла есть. Говорить она тоже не могла. Она сидела, грустно и бессмысленно разглядывая узор скатерти.

— Вот что, — вдруг громко начал он. — Пора и объясниться. — Он поправил чуб у себя на лбу. — Тут произошла ошибка, так называемое недоразумение. Конечно, я писал — внешность безразлична. Но существует граница, так сказать. Вы сами понимаете. — Он вдруг запнулся и тяжело задышал носом.

— Я понимаю, — тихо проговорила она.

Он обрадованно закивал:

— Вот и отлично. Деньги на билет я вам раздобуду, и завтра же с Богом в путь-дорожку. А пока прошу чувствовать себя полной хозяйкой у меня. Я у приятеля переночую.

Он встал и церемонно поклонился.

— Боюсь надоесть вам, да и в колбасную пора. До приятного. А вы вздремнули бы.

Он взял с вешалки шляпу, надвинул ее на чуб и, кивнув Улите, вышел.

Улита осталась одна. Теперь все было ясно и уже не было надежды. Как быстро, как просто все произошло. Она подошла к окну, взглянула на голубое небо. Скорей бы стемнело. Тогда можно будет незаметно уйти из отеля, пробраться в порт. Это был единственный, неизбежный, спасительный выход. Она вздрогнула, представляя себе холодные, тяжелые волны. Только бы не мучиться, только бы скорей конец.

Она не подумала даже, что может вернуться в Париж, в мастерскую, в прежнюю жизнь. Нет, впереди не было ничего, кроме смерти.

И все-таки надо было еще жить, еще ждать, пока стемнеет. Она отвернулась от окна, и взгляд ее упал на широкую постель. Если бы можно было уснуть. Она так устала. Она легла на пикейное одеяло. «Надо снять одеяло, помну», — подумала она. Но голова уже тяжело опустилась на подушку, и веки закрылись. Стало совсем темно, совсем тихо. Ей показалось, что она проваливается куда-то, что она лежит не в отдельной комнате на белой постели, а на твердом морском дне и большие рыбы медленно проплывают в зеленоватой воде, задевая ее мягкими, скользкими плавниками.

Вот и конец. И не страшно, не больно.

Дверь бесшумно отворилась, и кто-то вошел в зеленоватую воду. Рыбы испуганно отплыли в сторону, и Улита увидела смутно белевшее лицо, странно похожее на лицо Вани-Ванички. Но этого не может быть.

— Нет, нет, — простонала она.

— Улиточка, — смутно донесся до нее голос. — Как мог я тебя обидеть, такую бедную, жалкую?

Она закрыла глаза. Как странно. Разве мертвым снятся сны?

Голос перешел в глухой гул. Ну да, это шумит море. Но в этот шум врывались какие-то слова.

— Я так боялся, что ты ушла. Бедная моя, слепенькая, глухенькая.

И снова морской шум и ощущение мокрых рыбных плавников на лице и руках.

Она проснулась. В комнате было совсем темно. Кто-то стоял на коленях перед кроватью, лицо его уткнулось в подушку, его широкие плечи вздрагивали.

— Что, что с вами? — испуганно вскрикнула Улита. — Что?

И он, Ваня-Ваничка, поднял к ней заплаканное лицо.

— Улиточка, родная моя, — всхлипнул он. — Ты спала, и мне тебя так жалко, так жалко… И я все понял.

— Что? Что? — переспросила она.

— Я только сейчас понял, как я несчастен, — быстро говорил он. — Как я несчастен, как ты несчастна. Нам нельзя расставаться. Скажи, что ты простила меня?

Это было невероятно, невозможно. Но теперь ничто уже не могло удивить ее. Новая жизнь началась, и счастье пришло. Оно опоздало только на несколько часов.

Она наклонилась к нему и поцеловала его в губы, и ей показалось, что всего этого тяжелого, страшного дня не было. Она только что приехала, и это первая минута их встречи.

— Здравствуй, Ваничка-Ваня, — сказала она радостно.

1932

У моря

Миссис Робертс сидела одна за столиком в большой столовой пансиона «Атлантик». Муж ее уехал по делам в Лондон. Рой, ее четырехлетний сын, завтракал наверху с бонной.