Елисейские Поля

«Куда я? К Нине? Но ведь она надерзила мне вчера. Нельзя первой».

Она уже хотела повернуть, как вдруг услышала крик в Нининой комнате.

«Что там происходит?..»

Она тихо постучалась, никто не ответил. Тогда она толкнула незапертую дверь и вошла.

Шторы на окне были спущены. Было почти темно. Пахло нашатырным спиртом. На кровати лежала Нина. Платье ее было расстегнуто. Одна нога в сером шелковом чулке беспомощно свешивалась на пол. Ее широко открытые глаза испуганно и удивленно смотрели на Михаила Андреевича.

— Миша, не уходи. Я умираю, — простонала Нина.

Он пожал плечами:

— Но ведь доктор говорит, что никакой опасности нет.

Александра Ивановна наклонилась над дочерью.

— Не волнуйся, Ниночка, вредно. — Она повернулась к Михаилу Андреевичу. — Вы… — начала она и вдруг заметила миссис Робертс.

Голова ее старчески задрожала, рот перекосился.

— Вон! — проговорила она свистящим от ненависти голосом. — Убирайтесь вон. Оба…

Миссис Робертс испуганно оглядывалась:

— Что?.. Что вы говорите?..

Михаил Андреевич взял ее за руки. Она покорно дала себя увести. В коридоре она остановилась и заплакала:

— За что она меня выгнала?.. За что?..

Он вытер ее глаза своим носовым платком и, наклонившись к ней, сказал протяжно и нараспев:

— Что? Что такое?.. Я люблю тебя, — так же повторил он, старательно складывая губы. — Я люблю тебя…

Она сквозь слезы растерянно смотрела на него и вдруг догадалась, что он передразнил ее.

— Зачем это вы?..

— Я люблю тебя…

— Зачем? Что это значит?.. Вы серьезно?..

Он обнял ее.

— Да, да, да. Я люблю тебя, — говорил он быстро, целуя ее губы, щеки и волосы. — Я теперь свободен, едем со мной.

Она испуганно отбивалась:

— Оставьте меня.

Но он еще сильнее обнял ее:

— Едем, едем. На автомобиле до Сан-Себастьяна, а там…

Ей наконец удалось вырваться, она толкнула его и побежала по коридору, но он снова схватил ее за руку:

— Ведь ты тоже любишь меня. Твой муж даст развод…

В конце коридора показалась горничная с подносом. Он выпустил ее руку. Она снова побежала. Горничная удивленно посмотрела ей вслед.

Она вбежала к себе и заперла дверь.

«Что это?.. Что это все значило?..»

Она бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку. Она плакала долго и горько от обиды, непонимания и жалости к себе.

Потом встала, вымыла лицо холодной водой и, чувствуя себя как-то совсем особенно слабой, легкой и несчастной, осторожно ступая, прошла к сыну.

Рой сидел на корточках перед паровозом.

В открытом окне был тот же знакомый, холодный и безжалостный вид.

Она нагнулась к Рою. Горло перехватило от нежности и любви. Вот ее жизнь, ее счастье.

Она взяла ребенка на руки, села в кресло и, покачивая его, тихо заплакала:

У кота-воркота
Была мачеха лиха,
Она била его, приговаривала…

Стало тихо-тихо. И тревога прошла, и не было грусти. Она пела, прижимая к себе теплого ребенка. Ей казалось, что это не она сидит здесь и поет. Нет. Это ее мать. Это ее мать держит ее на руках. Ее, маленькую Анечку. И она, Анечка, слушает, зажмурившись. Как хорошо. Как тепло. Только бы мама пела…

У кота-воркота…

Но ребенок вдруг поднял голову и взглянул на нее голубыми рассудительными глазами.

— Мама, перестаньте, пожалуйста. Мне скучно. Давайте паровоз пускать.

1928

Праздник

Оля услышала шаги матери в коридоре и подбежала к двери:

— Мамочка!

Анна Николаевна вошла усталая и бледная. Потертая шубка из поддельного котика упала на пол, шляпа полетела на кровать.

— Мамочка!

Анна Николаевна нагнулась, взяла дочь на руки, прижала ее к груди и стала жадно и страстно целовать ее:

— Олечка, радость моя.

Оля обхватила материнскую шею руками и тихо жмурилась под поцелуями. Что-то холодное, мокрое, как капля дождя, вдруг упало на ее теплую щеку. Оля открыла удивленно глаза:

— Мамочка, ты плачешь? Отчего?

Анна Николаевна быстро вытерла ресницы и виновато улыбнулась:

— Я не плачу, Олечка. Тебе показалось.

Она прижала палец к губам:

— Не говори папе, — и опустила Олю на пол.

Дверь снова отворилась. Вошел Олин отец. Он положил на стол длинный хлеб и стал вынимать из карманов пальто покупки.

— Что ты так поздно? Где ты пропадаешь? Уже половина девятого.

Анна Николаевна пожала плечами:

— Вечно допросы. Надоело.

— Надоело? Скучно?

Анна Николаевна покачала головой:

— Я не жалуюсь. Не приставай только.

Он снял фуражку и пальто, сел к столу и сердито закурил. Она зажгла спиртовку и принялась жарить бифштексы. Оля испуганно смотрела на них. Отчего они сердятся?

Чад пригоревшего масла наполнил комнату. Мясо шипело и подпрыгивало на сковороде.

Анна Николаевна накрыла на стол.

— Мои ноги, мои бедные ноги, — вдруг вздохнула она. — Целый день стоять. Ах, как я устала!

Она закрыла глаза и прислонилась к стене.

— Я больше не могу так жить.

Оля села на корточки рядом с ней и погладила ее ноги. Такие красивые ножки в таких красивых туфельках на каблучках. Разве они могут болеть?

— Я больше не могу так, — повторила Анна Николаевна.

Отец бросил папиросу на пол.

— Ведь ты только что говорила, что не жалуешься?

Она поставила блюдо с бифштексами на стол:

— Давай обедать.