Елисейские Поля

— Это тебе, чтобы ты скорее выздоровела. Мне оно узко, тебе будет как раз.

Люка трогает платье. Шелк нежно скрипит под пальцами. Какое красивое. Люка всегда любовалась им. Взрослое, настоящее платье, не то что Люкины мешки с прорезом для головы и рук.

— Через три дня ты можешь встать, — говорит Екатерина Львовна, целуя дочь. — Ты рада, Люкочка?

Да, Люка рада. Люке хорошо. Но… Но Арсений… С тех пор как она пришла в себя, она не видела его. Уехал?.. Отчего тогда не написал ей? И отчего ни мама, ни Вера не говорят о нем? Люка ждет его. Днем и ночью, каждый час, каждую минуту. Она его невеста, она не беспокоится. И спрашивать не надо. Но ждать все труднее…

Люка сидит в кресле на террасе, похудевшая, вытянувшаяся. На ней Верино голубое платье, ноги закутаны пледом. Осеннее солнце косо освещает сад, кусты облетающих роз и пруд. Пансион уже пуст. Все разъехались. Только в первом этаже живет какая-то старушка. Больше никого.

Пора в Париж. И так засиделись из-за Люкиной болезни. Но теперь Люка, слава богу, здорова. Да, Люка здорова. Это заметно по всему. Екатерина Львовна больше уже не смотрит на нее такими восторженными влажными глазами, Вера опять огрызается и, наверное, жалеет, что подарила голубое платье. Ведь и без платья Люка поправилась бы.

— Подадут громадный счет, — вздыхает Екатерина Львовна.

Вера кивает:

— Еще бы… было бы хоть за что деньги платить. А то целый месяц мучились…

— Неужели Люка хворала целый месяц?..

— Ну конечно, мама. Разве ты не помнишь? Она захворала двенадцатого августа, в день отъезда Арсения Николаевича.

Люка вытягивает шею:

— Разве Арсений Николаевич?.. — и, не кончив, беспомощно прислоняется к спинке кресла и закрывает глаза.

Не надо, не надо спрашивать. Ни о чем не надо спрашивать…

Вторая часть

1

Большой темноватый класс. Парты слишком низки. Люка горбится, вытягивает длинные ноги, рассеянно смотрит на черную доску, на географические карты, на очкастого учителя. Рядом с ней сидит курносая толстая Ивонна. Губы Ивонны быстро шевелятся. Люка знает, что Ивонна шепчет: «Святой Антоний, сделайте так, чтобы меня не вызвали. Я вам дам два су, святой Антоний…» Ивонна никогда не учит уроков и трусит. Люка даже немного завидует ей, бояться все-таки веселее, чем только зевать. Люке бояться нечего, она хорошо учится.

Люка возвращается в метро. На станции все те же надоевшие рекламы. Два гуся в чепчиках клюют из жестяной коробочки паштет из гусиных печенок и похваливают: «Ah! Que c’est bon!»[1]

Глупые утки. Безнравственная реклама.

Дома в маленькой тесной квартире в Пасси еще скучнее. Две спальные, столовая и кухня, а повернуться негде, и ходить приходится всегда боком, чтоб не задеть за стол или кровать.

За обедом Екатерина Львовна, вздыхая, разливает суп.

— Все дорожает. Я просто не знаю, что мы будем делать. Надо экономить…

И экономят. Сладкого больше не готовят и даже в кинематограф не ходят. Вера потеряла службу, целыми днями пропадает в поисках новой и становится все злее. Вечером она вышивает крестиками по канве для русской мастерской.

Люка садится рядом с ней под лампой в столовой:

— Дай я тебе помогу.

— Отстань, иди уроки учить.

— Я уже кончила. Дай, я умею. Тебе же выгоднее.

— Отстань, говорят тебе. Я не нуждаюсь в твоей помощи.

Люка замолкает и от нечего делать считает полоски на обоях. Пятнадцать синих, шестнадцать желтых. Впрочем, они уже давно сосчитаны, и ошибиться нельзя. Потом принимается за объявления в газете. Но и тут ничего нового нет. Зубная лечебница «Зуб», доктора Спец и Рыбко. Спешно продается квартира в Медоне.

В половине десятого раздается звонок. Люка бежит в прихожую открывать.

— Здравствуйте, Владимир Иванович.

— Здравствуйте, Люка. Ваши дома?

Люка презрительно кривит губы:

— Где же им быть?

Владимир Иванович снимает пальто на шелковой подкладке, поправляет перед зеркалом галстук и большие роговые очки. На руке у Владимира Ивановича круглые золотые часы, и портсигар у него золотой. Люка уважает богатство. Владимир Иванович входит в столовую.

— Я не помешал? — спрашивает он.

— Нет, напротив. Мы очень рады.

Вера поспешно кончает пудриться. Владимир Иванович садится к столу.

— Отвратительная погода, — говорит он. — Как у вас хорошо.

Екатерина Львовна кивает:

— Да, осень…

Потом идет на кухню ставить самовар. Владимир Иванович из-под очков смотрит на Веру, на ее белую руку, на иголку, на красную шелковую нитку и канву.

За чаем вяло разговаривают. Екатерина Львовна накладывает варенье:

— Я сама его варила. В этом году лето жаркое было, ягод много.

Лето… Белые кусты роз, качающиеся ели, пруд, голубое небо и Арсений…

Люка молча размешивает сахар и вдруг поднимает голову:

— А почему Арсений Николаевич не бывает у нас?

Вера краснеет:

— Отстань, Люка. Молчи.

— Придет еще. Наверное, очень занят, ведь у него много дел… Но такое ли лето у нас в России? — быстро говорит Екатерина Львовна.

— Да, под Москвой…

Когда тема о России наконец исчерпана, снова наступает молчание и снова Екатерина Львовна старается оживить разговор:

— Ну, Люка, расскажи, что у вас в лицее нового.