Элизабет Финч [litres]

В ее тоне слышалось некоторое торжество. Я вернулся к себе в номер и рухнул на кровать. В голову лезли мысли о мужчинах и женщинах, о том, что некоторых вечно приходится, так сказать, вытаскивать за волосы.

После того как мы сделали заказ, я вынул записную книжку и уже было полез в карман пиджака за ручкой, когда Анна меня остановила:

– Нет, не надо.

– Но…

– Это подчеркивает, что ее нет в живых.

– Да ведь…

– Я согласилась о ней поговорить. И от своих слов не отказываюсь. Но если ты начнешь у меня на глазах делать записи, я буду чувствовать себя… предательницей. Понимаешь?

Я не понимал, но кивнул.

– Это подчеркивает, что ее нет в живых, – повторила она. – Не хочу об этом думать. К тому же она не давала мне согласия. В любом случае самое важное ты и так запомнишь.

Я замер, надеясь, что Анна раскроет дополнительные подробности, а то и передумает. Но она молча указала на мою записную книжку; пришлось ее убрать.

Из дальнейшего разговора я отчетливо понял, что Анна знала Э. Ф. лучше, чем я, – по крайней мере, в том, что касалось личной, потаенной сферы. Состязаться с ней я не мог и только завидовал.

– Характер ее тебе известен, – приступила Анна. – Смесь полной откровенности и неожиданной скрытности. А также глубокого сострадания и эпизодической отстраненности. Ни одна женщина не разговаривала со мной так, как она. У женщин обычно какие темы: «Как мы с ним познакомились», и «Что пошло не так», и «Чем это закончилось», и «Какие уроки я извлекла». Я этого не осуждаю: сама так делаю – превращаю свою жизнь в рассказ. Все так делают. Но Э. Ф. была не такой. Она выкладывала тебе вывод, а не повествование. Почему? Очевидной, естественной причиной обычно считается осмотрительность, желание оградить свою приватность. Но мне кажется, тут замешано нечто большее: осознание того факта, что жизнь, вопреки нашим желаниям, не укладывается в рассказ – по крайней мере, в такой, который понятен и предсказуем.

Мне нравится слушать женщин, которые умнее и проницательнее меня. По этой причине я вспомнил тот год, когда мы с Анной были вместе. Но в данный момент это мне ничем не помогло.

– Ну а ты… хотя бы… можешь привести пример?

– Однажды она сказала: «У меня такое ощущение, что я всю жизнь фокусируюсь либо на недосягаемом, либо на нежелательном».

Я невольно улыбнулся: в этих словах явственно звучал голос Э. Ф.

– Она не пояснила? Не назвала конкретные имена?

– Подожди. Есть кое-что еще, от чего я не могу отделаться. В свое время даже записала. – Она достала из сумки сложенный листок бумаги. – «Любовь – это всегда нечто нутряное и нечто абстрактное. Конечно, мы редко признаем наличие абстрактного – оно слишком глубоко уходит корнями в историю и в систему родственных связей. Но именно поэтому любовь – чувство искусственное. Разумеется, в лучшем смысле этого слова. А та любовь, которую мы называем романтической, наиболее искусственна. И следовательно, она самая возвышенная и вместе с тем самая разрушительная».

– Ни фига себе, – пробормотал я. – Теперь понятно, почему распались оба моих брака.

– Так-так, – протянула Анна, – знакомая британская шутливость перед лицом любви. Как же, помню. Мужская шутливость, естественно.

– По-твоему, женщины разбираются лучше? В любви?

Мне несвойственна преувеличенная лояльность своему полу, но заявление Анны подтолкнуло меня к оборонительным позициям.

– Конечно. Мы и более нутряные, и более возвышенные.

На это я решил не отвечать.

– По-твоему, Э. Ф. тоже так считала?

– Не уверена.

– Может, в ее жизни все нутряные мужчины были нежелательны, а возвышенные – недосягаемы. Или наоборот.

Мне подумалось, что мужчина в двубортном пальто принадлежал к категории возвышенного.

– Далее, – сказал я, – мой вопрос, вероятно, покажется тебе избитым, но как по-твоему: она была когда-нибудь счастлива?

Я готовился к тому, что Анна обрушится на меня за такую банальность. Но этого не произошло.

– Не знаю, верила ли она, что счастье – это естественное или желательное следствие любви. По-моему, она считала, что в любви важнее не столько счастье, сколько правда. Помню, как-то раз она сказала: «Сейчас, когда любовь для меня уже канула в прошлое, она стала мне понятней: и в плане ясности, и в плане бредовости».

Такие абстракции поставили меня в тупик. Мыслимо ли искать любовь и при этом не хотеть счастья? Мне хотелось конкретики.

– Ты можешь назвать какие-нибудь имена?

– Никогда их не знала. А если бы и знала, то тебе бы точно не открыла. Зачем тревожить стариков? Только отравлять им псевдосчастливые воспоминания.

– Есть какие-нибудь догадки?

– Говно вопрос.

Я не сдержал улыбку. Анна всегда отличалась удивительной способностью невпопад, но без тени сомнения вставлять в разговор хлесткие словечки. А еще в силу своего европейского происхождения она более свободно, чем я, оперировала абстракциями и теориями. Помню, как трудно было мне следить за ходом рассуждений Э. Ф., когда она мало-помалу знакомила нас с философией Эпиктета и стоиков.

– Помнишь, она часто цитировала что-то насчет вещей, которые от нас зависят…