Элизабет Финч [litres]

– «Из существующих вещей одни находятся в нашей власти, другие нет».

– А дальше?

– И следует научиться различать их и уяснить, что мы не можем ничего поделать с вещами, которые от нас не зависят, и осознание этого приводит нас к верному философскому пониманию жизни.

– Так, а про счастье? – спросил я.

– По-моему, то, что люди вроде нас с тобой, не наделенные философским складом ума, называют счастьем, у стоиков признавалось всего лишь верным пониманием жизни.

Я порадовался, что она включила нас в одну категорию, пусть даже основанную на общем недостатке.

– Значит, понимание – это высшее благо?

– Конечно.

– Хорошо, тогда ответь мне на такой вопрос. Любовь находится в нашей власти или нет? Что сказала бы на этот счет Э. Ф.?

Анна помолчала.

– Думаю, она бы сказала: люди в большинстве своем считают, что любовь находится в их власти, хотя на самом деле это далеко не так.

– И мы должны с этим смириться, если хотим вести жизнь, исполненную философского смысла, которая, прямо скажем, большинству людей по барабану. А кроме того, нам с тобой уже поздновато на нее подписываться.

– Да.

– То есть Э. Ф. признавала, что любовь не находится в нашей власти?

– Конечно.

– И потому считала, что любовь способна дать только понимание, но не счастье? Или счастье все же возможно, хотя и необязательно?

– Давай-давай, Нил, мы из тебя еще сделаем неплохого философа.

– Не трудись. Во мне говорит проклятый алкоголь.

– Голландское пиво, как известно, прочищает мозги.

– Как думаешь, она была лесбиянкой?

– Вот спасибо: вернулся в привычное состояние. Запел, как англичанин.

– А что прикажешь делать? Англичанин я или нет, в конце-то концов?

– Мог бы попробовать с этим бороться.

– У тебя когда-нибудь был лесбийский секс?

– Отцепись ты наконец, – пренебрежительно сказала Анна. Эту фразу она всегда произносила к месту.

– Я просто пытаюсь представить влюбленную Э. Ф.

– Не пытайся. У тебя воображения не хватит.

– А у тебя хватит?

– Думаю, да, но я этим не слишком интересуюсь.

– Лесбийским сексом?

– Нет, пошлыми сплетнями о замечательной ныне покойной женщине.

– Сдается мне, пытаться понять другого человека и распространять о нем пошлые сплетни – это не совсем одно и то же.

– Тогда я оставлю тебя в блаженном неведении.

Так обычно и разгорались наши ссоры. Но я отказался предаваться ностальгии. Меня терзало лишь застарелое, утомительное раздражение. Некоторые вещи находятся в нашей власти, но Анна не относилась к их числу. И даже будь оно иначе, я бы не приблизился к пониманию жизни и философскому счастью. Пути просвещения, даже на первый взгляд разумные, всегда вызывали у меня недоверие.

– Когда она это сказала?

– Что «это»?

– Что теперь понимает любовь лучше, когда та уже канула в прошлое.

– Лет за пять-шесть до смерти.

– То есть можно предположить, что она – извини за выражение – была еще в игре, когда мы у нее учились?

– Я промолчу.

– Дашь почитать, что она тебе писала?

– Конечно нет.

– Кофе и шнапс?

– Идеально.

Итак, утерянный баланс дружелюбия восстановился. Нет, с моей стороны это было нечто большее. Мне до сих пор очень нравилась Анна, как бы это ни выглядело со стороны.

– Когда я думаю об Э. Ф., мне иногда кажется, что я не оправдал ее ожиданий.

– В каком смысле? Ты же не забросил… как его… исследования ее жизни.

– Но кто знает, как бы она к этому отнеслась? Нет, я имел в виду другое: несмотря на ее постоянное присутствие, даже влияние, я вел все ту же убогую жизнь, что и прежде.

Анна не стала насмешничать; она понимала, что я не просто занимаюсь самокопанием.

– Невзирая на свои высокие требования, – сказала она, – Э. Ф. умела прощать.

– Допустим; но я не хочу, чтобы меня прощали. Понятно?

Она протянула руку через весь стол и погладила меня по запястью:

– Да, Нил, все понятно.

За ресторанным порогом накрапывал легкий голландский дождик. Я взял ее под руку:

– Ну, спасибо тебе за все.

В ответ она легко прислонилась к моему плечу, будто хотела сказать… сказать что?

Осмелев от ее жеста и от шнапса, я выпалил:

– А что нам мешает перепихнуться, вот прямо сейчас?

– Как что? – ответила она. – Твоя формулировка.

Я рассмеялся. Что правда, то правда. Грубость свойственна не только молодости.

Но она не обиделась и еще посидела со мной в кафе на площади, мощенной брусчаткой, когда я предложил выпить кофе перед моим отъездом в Амстердам.

– Только сейчас вспомнила, – спохватилась Анна. – Э. Ф. прекрасно плавала.

– Плавала?

– Ну да, плавала. Отлично.

У Анны на лице появилась неприятная полуулыбочка, будто бы говорившая: я знаю о ней такое, что тебе и не снилось. Нет, «будто бы» можно вычеркнуть.

Я попытался вообразить плывущую Э. Ф., но не сумел.

– На пляже в Брайтоне?

– Нет, в «Санктуарии».

– А что это?

– Спа-салон с бассейном. У Ковент-Гардена… Закрылся несколько лет назад. Туда пускали только женщин. Мы ходили раз в месяц, пока я не переехала.

Это известие, как ни странно, ударило под вздох. На меня вдруг нахлынуло полупостыдное воспоминание. Впервые описывая Э. Ф., я упомянул, что она всегда ходила в юбке ниже колен и ее невозможно было представить в купальнике.

– И… какой же у нее был купальник?