Элизабет и её немецкий сад

– Едем хоронить прошлогодние грехи, – сказала, едва мы тронулись, Ираис, настроение у всех действительно было похоронное. Сидя на своих скамьях, мы пытались при неверном свете воткнутых в деревянные подсвечники сальных свечей разглядеть слова хоралов в сборнике. Ветер бился в окна, воем заглушая орган, сквозняки грозились совсем задуть и так дрожащие огоньки. Голос священника, пытавшегося с мрачного амвона, окруженного толпой пыльных резных ангелов, перекричать ветер, приобрел угрожающие интонации. Сидя в полутьме, я чувствовала себя очень маленькой, одинокой, беззащитной в это огромном темном мире. В церкви было холодно как в могиле, несколько свечей все-таки погасли, священник в черном облачении говорил о смерти и Высшем суде, мне послышались рыдания ребенка – вряд ли то был ветер, и это показалось мне дурным предзнаменованием, вся моя вера и философия покинули меня, и я подумала, что меня ждет серьезное наказание, хотя понятия не имела, за что именно. Если бы не было так темно и ветер не выл так отчаянно, я бы почти не обратила внимания на угрозы с амвона, но в таких обстоятельствах не могла не принять серьезных решений. А это всегда плохой знак: серьезные решения принимают только те, кто не придерживается этих решений – если вы просто следуете своему курсу, который в результате приводит к хорошему результату, всякие предварительные решения относительно этого курса и его результатов излишни. Я уже несколько лет как бросила все попытки делать на Новый год какие-либо зароки, и вернуться к этой практике меня заставила лишь буря: я давно поняла, что год и решимость могут быть новыми, но я-то вовсе не обновляюсь, значит, все это еще бесполезнее, чем вливать новое вино в ветхие мехи.

– Но я же еще не ветхие мехи, – негодующе заявила Ираис, когда я несколько часов спустя под влиянием тепла и света вернулась к своему обычному философскому состоянию духа и поведала ей свои соображения, – и знаю, что на выполнении таких решений и обещаний вполне могу дотянуть до весны и даже дольше. Я пересматриваю их в конце каждого месяца и отбрасываю ненужные. К концу апреля они подвергаются такой серьезной ревизии, что от них вообще ничего не остается.

– Вот видите? Значит, я права: если бы вы были не ветхими мехами, ваше новое содержание постепенно само бы всосалось в вашу кровь и плоть, а выполнение решений перестало быть неприятной обязанностью, потому что стало бы для вас привычкой.

Она покачала головой:

– Такие вещи никогда не перестают быть неприятными, вот почему я предпочитаю отделаться от них до лета. В мае я уступаю радости, которая царит во всем мире, и слишком занята тем, чтобы быть счастливой, чтоб еще и вспоминать о чем-то, до чего додумалась, когда было холодно и темно.

«Вот за это я тебя и люблю», – подумалось мне. Она часто говорила то, что думала про себя я.

– Интересно, – сказала она, помолчав, – а мужчины тоже дают себе обещания?

– Не думаю. Только женщины позволяют себе такую роскошь. Когда заняться больше нечем, приятно предаться бесконечной скорби и раскаянию, погрузиться в покаяние до самых ушей – но это глупо. Зачем плакать о том, что уже сделано? Зачем вообще творить глупости, если потом собираешься раскаиваться? Никто не совершает никаких нелепых и гадких поступков, если ему не нравится их совершать; и никто никогда по-настоящему не раскаивается, если не боится, что его уличат.

– Под «никто» вы, конечно же, имеете в виду женщин, – заметила Ираис.

– Естественно: «никто» и «женщины» – синонимы. Кроме того, у мужчин обычно хватает смелости на собственное мнение.

– Надеюсь, вы слушаете внимательно, мисс Минора, – обратилась Ираис тем невероятно дружелюбным тоном, каким она все время разговаривает с этой юной особой.

Приближалась полночь, мы сидели у камина, ожидая пришествия Нового года, и попивали глинтвейн, приготовленный на маленьком столике Разгневанным. Он был горячим, сладким и довольно неприличным, но в эту единственную в году ночь пить его было прилично, вот мы и пили.