Элизабет Костелло

Но порыв первого поколения ученых-текстологов невозможно так легко отвратить от его первоначальной цели. Я дочь католической церкви, не реформистской церкви, но я аплодирую Мартину Лютеру, когда он поворачивается спиной к Эразму Роттердамскому, говоря, что его коллега, несмотря на его огромный дар, был соблазнен изучением тех областей, которые по высшим стандартам не имеют значения. Studia humanitatis умирали долго, но сегодня, в конце второго тысячелетия нашей эры, они воистину на смертном одре. Тем горше будет эта смерть, скажу я, что причиной ее – монстр, абсолютизированный как первый и основополагающий принцип вселенной: монстр логики, механической логики. Но эта другая история для другого дня.

III

На этом благодарственное слово Бланш закончилось, но ее проводили не только аплодисментами, но и шумом с первого ряда, чем-то вроде ропота всеобщего недоумения. Деловая повестка дня возобновляется: выпускников одного за другим вызывают для получения дипломов. Церемония завершается официальной процессией, в которой участвует и Бланш в ее красной мантии. После этого Элизабет свободна – может побродить среди гостей, послушать их разговор.

Оказывается, недовольный шумок был вызван лишь чрезмерно затянувшейся церемонией. И только в фойе слышит она упоминание о речи Бланш. Высокий человек в мантии с горностаевой оторочкой оживленно разговаривает с женщиной в черном.

– Что она о себе думает, – говорит он. – Использует возможность, чтобы прочесть нам лекцию! Миссионерка из глуши Зулуленда – что она знает о гуманитарных науках? И эта жесткая католическая линия – что случилось с экуменизмом?

Она – гостья, гостья университета, гостья сестры, гостья страны. Если эти люди хотят чувствовать себя оскорбленными – это их право. Она не собирается вмешиваться. Пусть Бланш сама ведет свои сражения.

Но оказывается, что не вмешиваться не так уж просто. Назначен официальный ланч, и она среди приглашенных. Она садится и обнаруживает, что рядом с ней сидит тот самый высокий мужчина, который за прошедшее время успел избавиться от своего средневекового облачения. У нее нет аппетита, желудок будто завязался узлом, к горлу подступает тошнота, она бы предпочла вернуться в отель, лечь, но она делает над собой усилие.

– Позвольте представиться, – говорит она. – Меня зовут Элизабет Костелло. Сестра Бриджет – моя сестра. Я имею в виду – сестра по крови.

Элизабет Костелло. Она видит, что ее имя ничего ему не говорит. Его имя написано на стоящей перед ним карточке: профессор Питер Годвин.

– Насколько я понимаю, вы здесь преподаете, – продолжает она, завязывая разговор. – Что вы преподаете?

– Литературу. Английскую литературу.

– Видимо, то, что говорила моя сестра, задело вас за живое. Не обращайте на нее внимания. Просто она из тех, кто рубит сплеча. Она настоящий боевой топор и любит хорошую схватку.

Бланш, сестра Бриджет, боевой топор, сидит на другом конце стола, погруженная в другой разговор. Она их не может услышать.

– На дворе безбожный век, – отвечает Годвин. – Стрелки часов невозможно повернуть вспять. Невозможно обвинять институцию за то, что она изменяется со временем.

– Говоря «институция», вы имеете в виду университеты.

– Да, университеты, но конкретнее, гуманитарные факультеты, гуманитарные науки, которые остаются стержнем любого университета. Гуманитарные науки – стержень университетов. Может быть, она человек сторонний, но если бы у нее попросили определить суть университетов сегодня, их сущностные дисциплины, то она бы сказала: это коммерция. Так это выглядит из Мельбурна, штат Виктория; и она не удивилась бы, если бы так же это выглядело и из Йоханнесбурга, Южная Африка.

– Но разве об этом говорила моя сестра: разве она призывала повернуть вспять стрелки часов, разве она не говорила нечто более интересное, более смелое – что с самого начала в гуманитарные науки было заложено что-то порочное? Что-то ошибочное было в возлагании надежд и ожиданий на гуманитарные науки, которые не могли этих надежд и ожиданий оправдать? Я необязательно согласна с ней, но я именно так поняла ее аргументацию.

– Надлежащим объектом изучения человечества является человек, – говорит профессор Годвин. – А природа человечества – природа падшая. Даже ваша сестра согласилась бы с этим. Но это не должно мешать нашим попыткам… попыткам улучшить эту природу. Ваша сестра хочет, чтобы мы отказались от человека и вернулись к богу. Я именно это и имею в виду, когда говорю о повороте стрелок часов. Она хочет вернуться во времена до Возрождения, к эпохе до гуманистического движения, о котором она говорила, до относительного просвещения двенадцатого века. Она хочет, чтобы мы вернулись к христианскому фатализму того, что я бы назвал Низким средневековьем.

– Зная мою сестру, я бы не сказала, что в ней есть склонность к фатализму. Но вы должны сами поговорить с ней, донести до нее свою точку зрения.

Профессор Годвин принимается за свой салат. Наступает молчание. С другой стороны стола ей улыбается женщина в черном, Элизабет решает, что это жена Годвина, и улыбается ей в ответ.