Элизабет Костелло

Человек похлопывает ее по руке. Это удивительный жест – она никак не ожидала от него такого, удивительно личного. Это как палач, думает она, который говорит, что не желает тебе ничего плохого, просто исполняет свой печальный долг.

– Ну, теперь вы видели, – говорит он. – Теперь вы постараетесь получше.

* * *

В кафе она делает заказ на итальянском – самый подходящий язык, думает она, для такого городка родом из оперы-буфф – и оплачивает его банкнотами, которые находит в своем кошельке, она не помнит, откуда они у нее. И вообще они подозрительно похожи на игрушечные деньги: на одной стороне изображение какого-то бородатого типа с внешностью из девятнадцатого века, на другой стороне цифровое обозначение – 15, 10, 25, 100 – в оттенках зеленого и вишнево-красного. Пять чего? Десять чего? Тем не менее официант принимает их – вероятно, они все же в некотором роде пригодны.

Какими бы ни были эти деньги, их у нее не много: четыре сотни единиц. Ее заказ стоит пять вместе с чаевыми. Что случается, когда у тебя кончаются деньги? Есть ли здесь какая-то администрация, на чье милосердие можно рассчитывать?

Она задает этот вопрос привратнику.

– Если вы отклоняете мои заявления, то мне придется поселиться с вами в этом доме, – говорит она. – Отель мне не по карману.

Это шутка, она просто хочет встряхнуть этого довольно угрюмого типа.

– Для задержавшихся заявителей есть общежитие, – отвечает он. – С кухней и удобствами. Все предусмотрено.

– С кухней или с бесплатной кормежкой? – спрашивает она.

Он не реагирует. Они в этом месте явно не привыкли к шуткам.

* * *

Общежитие представляет собой длинную комнату без окон, с низким потолком. Единственная голая лампочка освещает проход. По обеим сторонам в два этажа сколоченные вместе койки из видавшего виды дерева, покрашенного краской цвета темной ржавчины, которые вызывают у нее ассоциации с поездом. И, приглядевшись внимательнее, она видит нанесенные по трафарету обозначения 100377/ 3 CJG, 282220/ 0 CXX… На большинстве коек соломенные тюфяки: это солома в мешках из обивочной материи; тюфяки в жару, в закрытом помещении, издают запах смазки и застарелого пота.

Она думает, что с таким же успехом могла оказаться в одном из многочисленных лагерей ГУЛАГа.

Или в одном из лагерей Третьего рейха. Все это изготовлено по известным лекалам, что отнюдь не свидетельствует об оригинальности.

– Что это за место? – спрашивает она у женщины, которая впустила ее.

Спрашивать не было нужды. Она знает ответ, еще не услышав его.

– Место, где вы будете ждать.

Женщина – она пока не спешит называть ее капо – и сама являет собой клише: коренастая крестьянка в бесформенном сером одеянии, косынке, сандалиях, в синих шерстяных чулках. Но смотрит женщина спокойным умным взглядом. Элизабет испытывает какое-то щекочущее ощущение, будто видела эту женщину прежде, или ее двойника, или ее фотографию.

– Могу я сама выбрать себе койку? – спрашивает она. – Или это тоже предопределено в отношении меня?

– Выбирайте, – отвечает женщина. У нее непроницаемое лицо.

Вздохнув, Элизабет делает выбор, поднимает на койку чемодан, расстегивает молнию.

* * *

Время идет даже в этом городке. Наступает день, ее день. Она оказывается перед судейским местом в пустом помещении. На столе в ряд стоят девять микрофонов. На стене за столом – эмблема в виде гипсового рельефа: два щита, два скрещенных копья и нечто похожее на эму, но, вероятно, призванное изображать более благородную птицу, с лавровым венком в клюве.

Человек, которого она принимает за бейлифа [105], приносит ей стул и показывает, что она может сесть. Она садится, ждет. Все окна закрыты, в помещении душно. Она показывает бейлифу, что ей хочется пить. Он делает вид, что не замечает ее.

Открывается дверь, и один за другим входят судьи, ее судьи, судьи, которые будут судить ее. Она думает, что под мантиями они – существа Гранвиля[106]: крокодил, осел, ворон, жук-точильщик. Но нет, они одного с ней типа, одного вида.

У них даже лица человеческие. Они все мужчины; пожилые мужчины.

Ей не требуются подсказки бейлифа (он теперь стоит за ее стулом) – она встает сама. От нее потребуется участие в представлении, она надеется, что правильно поймет намеки.

Судья в середине чуть кивает ей; она отвечает ему кивком.

– Вы?.. – говорит он.

– Элизабет Костелло.

– Верно, просительница.

– Или соискательница, если это улучшает мои шансы.

– И это ваши первые слушания?

– Да.

– И вы хотите?..

– Я хочу пройти через врата. На ту сторону. Познакомиться с тем, что меня там ждет.

– Да. И вы уже, вероятно, знаете, что все упирается в вопрос приверженностей. У вас есть заявление для нас?

– У меня есть заявление, переработанное, сильно переработанное, переработанное многократно. Переработанное, осмелюсь сказать, до пределов моих возможностей. Я не думаю, что способна переработать его еще глубже. Насколько я понимаю, у вас есть копия.

– Есть. Переработанное до пределов возможностей, говорите вы. Некоторые из нас сказали бы, что для еще одной переработки всегда есть место. Посмотрим. Не прочтете ли вы ваше заявление?

Она читает.