Элизабет Костелло

У нее нет сомнений о том, где она, кто она. Она проситель перед вратами. Путешествие, которое привело ее сюда, в эту страну, в этот город, путешествие, которое, казалось, достигло пункта назначения, когда автобус остановился и его двери открылись на переполненную площадь, вовсе не было концом всего. Теперь начинается испытание другого рода. От нее требуется какое-то действие, некое предписанное, но и неопределенное утверждение, после чего ее признают пригодной и пропустят. Но будет ли ее судьей этот человек, этот краснолицый, коренастый мужчина, на чьей довольно условной форме (военной? национальной гвардии?) она не видит знаков различия, но на чье лицо вентилятор, не отклоняясь ни вправо, ни влево, гонит прохладу, тогда как ей хочется, чтобы он гнал прохладу на ее лицо?

– Я писатель, – говорит она. – Вы здесь, вероятно, обо мне не слышали, но я пишу. Или писала. Под именем Элизабет Костелло. Моя профессия – не обзаводиться приверженностями. Моя профессия писать. А то, о чем говорите вы, не мое дело. Я делаю имитации, как сказал бы Аристотель[104].

Она замолкает ненадолго, а потом произносит следующее предложение, которое позволит ей определить, судья ли перед ней, наделенный правом судить ее, или, напротив, всего лишь первый в длинной череде, ведущей никто не знает к какому безликому функционеру, в какой канцелярии, какого замка.

– Я могу сделать имитацию приверженности, если хотите. Этого будет достаточно для ваших целей?

В его ответе слышится нетерпение, словно он слышал подобное предложение тысячу раз.

– Напишите заявление, как полагается, – говорит он. – Принесите, когда закончите.

– Хорошо, я так и сделаю. А в какое время вы уходите со службы?

– Я всегда здесь, – отвечает он.

Из его ответа она понимает, что этот городок, в котором она оказалась, где привратник никогда не спит, а людям в кафе, кажется, некуда пойти и у них нет иных обязательств, кроме как сотрясать воздух своим щебетом, что этот городок ничуть не более реален, чем она; не более, но, возможно, и не менее.

Она садится за один из столиков на улице и быстро сочиняет то, что должно стать ее заявлением. «Я писатель, торговец вымыслом, – пишет она. – Я придерживаюсь тех или иных приверженностей только временно: постоянная приверженность мешала бы мне. Я меняю приверженности, как меняю жилье или одежду, в соответствие с моими потребностями. На этих основаниях (профессиональных, квалификационных) я прошу сделать для меня исключение из правила, о котором я сейчас узнала впервые, а именно о правиле, согласно которому каждый проситель у врат должен иметь не менее одного убеждения».

Она несет свое заявление в привратницкую. Она предполагала, что ее заявление может быть отвергнуто – так оно и случилось. Человек за столом не отправляет его к более высоким властям – оно явно этого не заслуживает. Он только покачивает головой, роняет его на пол, а ей подвигает чистый лист бумаги.

– Про ваши приверженности, – говорит он.

Она возвращается на свой стул на улице. Уж не стану ли я некой институцией, думает она: старухой, которая заявляет, что она – писатель вне рамок закона? Женщина, которая, сидя рядом со своим черным чемоданом (а что в нем? – она уже даже и не помнит), пишет одну за другой просьбы, приносит их человеку в привратницкой, а этот человек их отвергает на том основании, что они недостаточно хороши – не это требуется, чтобы тебя пропустили…

– А могу я только посмотреть? – говорит она после второй неудачной попытки. – Взглянуть, что там у вас по другую сторону? Может, оно мне и не нужно вовсе.

Человек тяжело встает из-за стола. Он не так стар, как она, но тоже не молод. На нем сапоги для верховой езды, на его синих саржевых брюках красные канты по обеим сторонам. Как же ему, наверное, жарко, думает она. И как холодно зимой! Не самая приятная работа – быть привратником.

Они проходят мимо солдата, опирающегося на ружье, к самим вратам, таким массивным, что могут сдержать и напор целой армии. Из сумки на поясе привратник достает ключ длиной почти с его предплечье. Неужели он сейчас скажет ей, что врата эти предназначены для нее и только для нее? И более того: ее судьба в том, чтобы никогда не пройти за них? Не напомнить ли ему, не сообщить ли ему – она знает, что почем?

Ключ два раза поворачивается в замке.

– Прошу – удовлетворите свое любопытство, – говорит этот человек.

Она наклоняет голову к щели. Миллиметр, два миллиметра, он приоткрывает дверь и тут же закрывает ее.

– Вы все видели, – говорит он. – Это будет отражено в деле.

Что она видела? Несмотря на свое неверие, она ожидала, что за этой дверью, отделанной тиковым деревом и латунью, а еще и явно тканью аллегории, она увидит что-то невообразимое: свет такой яркости, что земные органы чувств будут ослеплены. Но свет вовсе не невообразимый. Он всего лишь лучезарный, возможно, лучезарнее всего, что она видела прежде, но не на порядок, не лучезарнее, скажем, длящейся бесконечно магниевой вспышки.