Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Зубов уютно устроился сбоку стола в специально приготовленном для него кресле.

— Государыня, — торжественно начал он, уловив вопросительное и ожидающее выражение её лица, — Россия — великая, величайшая из всех держав мира. И только благодаря такой правительнице, такой величайшей государыне...

Он опять склонился к её руке, и Екатерина милостиво улыбнулась фавориту, ещё не понимая, куда он клонит.

— Какой льстец, — вымолвила она.

— Да это же не лесть, — запротестовал фаворит, делая крайне обиженное лицо — он отлично владел своей мимикой.

— Ладно, ладно, не обижайся, — потрепала она морщинистой рукой по его свежей, тугой щеке, — выкладывай, что хотел...

— Великая Британия всего лишь остров, — погордился своим знанием Платон. — А называется Великой... и владеет соседом нашим — громаднейшей Индией. Зачем ты, великая государыня, позволяешь этому крохотному островку владеть твоим соседом? Разве не пристало тебе, великой государыне, быть повелительницей древних индусов, покорить персиян, раздвинуть границы свои до Индийского океана?

— Занимательные вещи говоришь, — засмеялась Екатерина, — ровно Потёмкин, завоеватель Крыма...

Зубов надулся. Всякое упоминание о прежнем фаворите делало его лицо обиженно-злым и красным.

— Что Потёмкин, всего-то Крым завоевал, — презрительно отозвался он об умершем и уже не могущем повредить ему прежнем фаворите и друге императрицы.

Екатерина, прищурившись, смотрела на злое вытянувшееся лицо фаворита. Превзойти хочет её милого друга, её Потёмкина, принёсшего ей, российской государыне, мировую славу...

— Ты не сердись, Платоша, — ласково сказала она, — да нет у меня такого воителя, чтобы Персию покорил, и ступил в Индию, да омыл свои сапоги в океане Индийском...

— А ты пошли братца моего, Валериана, увидишь, как он превзойдёт Потёмкина.

— Мальчика-то этого милого? — изумилась Екатерина.

— Мальчик-то мальчик, а кровь у него наша, зубовская, — огрызнулся Платон.

И опять поняла Екатерина: очень уж не хочется Платоше, чтобы Валериан оставался на её глазах — слишком уж вольно ведёт себя с ней, то поцелует плечико, то блеснёт озорным глазом навстречу её взгляду, то назовёт милой сударушкой. Развязный симпатичный мальчик, а ей приятно.

— Ладно, после поговорим и об этом, — оборвала она Платона. — Загадку ты кинул, обмозговать надо.

— Да что тут мозговать, — встрепенулся Платон, — казаков да солдат, армию туда, и все дела. Падёт Персия одним именем твоим, да и англичане уберутся из Индии одним лишь твоим повелением.

Екатерина призадумалась, глядя на фаворита. Хочет, ой как хочет этот милый мальчик превзойти Потёмкина, победить его не только в её постели, но и в истории. Что ж, затея, может быть, и безумная, да мало ли безумных потёмкинских идей стали историей?

Она перевела разговор на другое.

— Ладно, подумаем, — туманно ответила она, — а теперь вот, Платон, надобность у нас иная. Давно я трон Александру прочу, теперь вот он уже и муж, и жёнка у него такая, что смотрится настоящей императрицей, — чем не пара на престоле российском? Не то что этот Павел — увалень и всё мне наперекор делает, — да его рыхлая Марья...

Платон и не подумал противоречить. Впрочем, об этой мысли государыни знали при дворе все, она не стеснялась в её высказывании, только вот так прямо не говорила ещё. Но Платон давно уразумел эту линию императрицы и давно уже старался заручиться вниманием молодой жены внука Екатерины. Понимал когда ещё, что не вечна его покровительница и надобно приискать новую гавань, чтобы плыть и дальше с развёрнутыми парусами по бурному придворному морю российскому.

Дальше комплиментов молодой принцессе Баденской, правда, дело пока не пошло, она взглядывала на него с удивлением и неприязнью, но Платон надеялся на своё красивое лицо, субтильную наружность и пытался обеспечить себя милостями будущей, может быть, императрицы.

Потому и не ставил он ни в грош Павла, законного наследника престола, позволял себе отзываться о нём с пренебрежением и даже грубостью, смеялся ему в лицо, чем доставлял Екатерине одно лишь удовольствие...

Давно, очень давно вынашивала она эту мысль — обойти Павла, выставить впереди него Александра, своего любимца и красавца, любезного, обходительного и не только не осуждающего её политику, но и, наоборот, во всём согласного с нею.

Пока рос Павел, с грустью и недоумением наблюдала она за его лицом и телосложением, видела, как с каждым годом он становился всё более и более похожим на отца — Петра Третьего.

И не только внешне, но и внутренне. Его курносый смешной нос, длинная челюсть, лысый череп, тщедушное сложение к тридцати годам уже сделали его стариком, а постоянное брюзжание и недовольство, оглядка на мать, лишившую его и отца, и престола, превратили его в нервного, во всём несогласного с ней человека, противоречащего ей в каждом слове. Свой идеал он видел в отце, убитом матерью, ставил во главу угла прусского короля Фридриха, почитаемого отцом, по его же примеру завёл в Гатчине солдатню на прусский манер и только и делал, что проводил муштровки и парады, смотры и выволочки своих двух батальонов.