Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

И только письма к матери успокаивали её. Она писала их едва ли не каждый день, поверяя бумаге все мелочи и события своей жизни...

«Как подвигается мой русский язык? Понимаю почти всё, говорю пока немного. Сейчас я в окружении русских женщин, поэтому дела пойдут лучше...

Мы побывали в Петергофе. Бог мой, как там красиво, просто великолепно...

Я знаю, трудно найти какой-нибудь другой брак, задуманный абсолютно по расчёту, а не по любви, который начался бы так хорошо — нельзя быть более любимой и любить так, как это происходит со мной. Редко встретишь нечто подобное, столь хорошо уладившееся.

Окончательно устроились в Зимнем дворце, но я больше люблю Таврический.

А вчера был день моего рождения. Императрица преподнесла мне браслеты, унизанные чудесными бриллиантами. И ещё одна вещица доставила мне большое удовольствие — портрет великого князя Александра, унизанный и обрамленный бриллиантами, а вместо лент, которые положены к портрету, чтобы его закрепить или привязать, две нити бриллиантов...

Конечно, я здесь счастлива, насколько это возможно. Редко, почти никогда, браки по расчёту устраиваются столь удачно. Я говорю это не только относительно великого князя, но и императрицы — я очень люблю её, по-настоящему привязана к ней…»

Письма спасали её. Она не писала о мелочах в характере её жениха — может быть, просто не замечала, как он необразован, не начитан, его лень и неповоротливость иногда возмущали её. Но она не писала об этом: не то чтобы не хотела расстраивать мать — она отлично знала, что все её письма читает Екатерина. Да и Фридерика рассказала, верно, о странностях в поведении Александра.

Но вот настал наконец тот день, о котором она говорила: «Моё дело». Её дело, ради которого она приехала сюда, ради которого была здесь одна-одинёшенька, завершилось триумфом...

Огромная домовая церковь Зимнего дворца была переполнена. В ней собралось всё, что было знатного и богатого в государстве. Тысячи свечей бросали отблески на залитый золотом иконостас, парадные ризы священников сияли золотом, а сверкание бриллиантов затмевало блеск свечей.

Александр поднялся на возвышение, специально устроенное, чтобы все видели молодых. Потом на это же возвышение встала и Луиза, теперь уже Елизавета Алексеевна, православная невеста православного великого князя.

Редкие гости в Зимнем — мать и отец жениха — стояли у возвышения, а императрица устроилась в мягком кресле, поставленном сбоку.

Она уже тяжело ходила, больным ногам была необходима подпорка. Чаще всего она использовала трость, хотя иногда такой подпоркой служил генерал Платон Зубов.

Словно ветерок пронёсся по церкви — так хороши были молодые.

— Какая прелестная пара, — прошептала Екатерина, и чувство умиления охватило её.

Церковная церемония длилась долго. Обер-камергер Шувалов и неряшливый, но сейчас даже туго натянувший чулки князь Безбородко трепетно держали большие золотые венцы над головами молодых.

Елизавета чувствовала, что держится из последних сил: ночь перед венчанием она не спала, много плакала, а тяжёлое платье и длинный шлейф газовой фаты будто пригибали её к земле. Она слушала незнакомые ей звуки венчального обряда как бы в полусне и не верила, что скоро всё кончится и Александра объявят её мужем, а её — его женой.

Александр был молчалив и серьёзен. Не по летам. Ему было лишь шестнадцать с половиной, ей — четырнадцать...

«Как жаль, — думала Елизавета, — что мама не видит эту великолепную церемонию, что и папа не испытает гордости за меня, что даже Фридерика не полюбуется моим роскошным нарядом и не порадуется за меня. Что уж говорить о старших сёстрах — Каролине и Амалии, двойняшках, не похожих друг на друга. Однако совсем одна среди всех этих господ».

Их обвенчали, надели на пальцы обручальные кольца, и под звуки прекрасного хора они повернулись лицом ко всем окружающим. Словно туман плыл перед глазами Елизаветы, и сквозь ладанный дым она с трудом различала всю эту усыпанную алмазами толпу.