Елизавета и Маргарет. Частная жизнь сестер Виндзор

Никакой талисман не мог положить конец тиканью часовой бомбы под названием «Принцесса Маргарет и полковник Таунсенд». Их отношения обсуждались в придворных кругах уже год. Каким-то чудом пересуды еще на достигли ушей широкой общественности. Опасаясь, что история может всплыть во время коронационных приготовлений и отвлечь внимание от, возможно, самого важного момента правления королевы, принц Филипп предложил уволить Таунсенда. Королева и слышать не хотела об этом, мотивируя это тем, что формально он числился у ее матери, а не у нее. Кроме того, если роман изживет себя, а они с матерью на это надеялись, никаких действий и не потребуется. Маргарет была ее сестрой и единственной женщиной на свете, которая понимала наложенные на нее ограничения. Маргарет сочувствовала тяжести ее новой роли и в точности знала, какие вольности могла себе позволить. Она была зеркалом, отражавшим ее собственную жизнь, ее собственную историю.

Вечером накануне коронационного дня громадные толпы людей, невзирая на дождь, начали подтягиваться к Букингемскому дворцу и располагаться вдоль украшенного гирляндами маршрута торжественной процессии. Плохая погода не мешала царившему повсюду приподнятому настроению в преддверии новой, Елизаветинской эпохи. Сама королева тоже сумела сохранить бодрость. На обеде с главами Содружества накануне коронации она казалась расслабленной и спокойной. Королева призналась: «Удивительно, но я больше не чувствую беспокойства или тревоги. Не знаю почему, но я утратила всю свою неуверенность»⁴⁶. Возможно, ее обучили лучше, чем она думала.

В день коронации, 2 июня 1953 года, Елизавета и Филипп направились в Вестминстерское аббатство в золотой государственной карете. Интересно, что в одном из последних распоряжений перед смертью королева Мария наказывала, что королева должна ехать одна. Ее наказ не был выполнен. Рядом с Филиппом королева казалась собранной и уверенной. Ранее кто-то из собравшихся спросил, нервничает ли она, и королева ответила с невозмутимым видом: «Конечно, но я уверена, что Ореол выиграет», имея в виду свою лошадь, принимавшую участие в скачках Эпсом Дерби в следующую субботу⁴⁷. Хорошее настроение не покидало ее. Перед парадным выходом Елизавета повернулась к своим фрейлинам и с широкой улыбкой на лице спросила: «Девочки, готовы?» После этого она посмотрела вперед, и ее взгляд не выражал ни малейшего волнения.

Ее сестра уже вступила под своды аббатства со свойственной ей любовью к драматическим эффектам. Как вспоминал модельер Норман Хартнелл, «вспышка серебристого света внезапно осветила высокие витражные стекла, разбросав брызги света повсюду», когда Маргарет появилась в фантастическом платье из белого сатинового атласа, переливающемся жемчугом, хрусталем и серебряной нитью⁴⁸. Похожая на «цветок подснежника» Маргарет села в первом ряду королевской галереи рядом с королевой-матерью⁴⁹.

Затем на ковер вступила Елизавета, по воспоминаниям бригадного генерала Стэнли Кларка, как «чудесное видение в диадеме и мантии из малинового бархата, опушенной горностаем и окаймленной золотым кружевом»⁵⁰. Она сохраняла безупречное самообладание в течение всей церемонии. Даже в самые напряженные моменты, по свидетельству Кларка, «ее рука ни разу не дрогнула, в то время как звуки Аллилуйи, нарастая, поднимались вверх и кровь быстрее бежала по жилам».

Ее сестра, однако, казалась напряженной и взволнованной с той минуты, когда королева и ее свита вошли под своды аббатства, и до момента, когда звуки гимна «Боже, спаси королеву Елизавету» заполнили древний зал. Вслед за замужеством коронация уносила Лилибет все дальше и дальше от семейных берегов.

Если священный ритуал окутывала аура тысячелетней традиции, молодость королевы и ее женственность несли надежду на новизну и динамизм. Как Маргарет выразилась позднее, «коронация была подобно фениксу, она символизировала возрождение из пепла. Пришла прекрасная, очаровательная молодая леди, и ничто не могло помешать поступательному движению к лучшему»⁵¹.

Церемония в корне изменила жизнь королевы, ведь она поклялась отдать всю себя и свою жизнь монархии и нации. «В ее жизни не было ничего более важного», – заметил каноник Джон Эндрю⁵². Когда корона оказалась у нее на голове, королева почувствовала символическую тяжесть монархии – историческое наследие деда и отца. По словам архиепископа Кентерберийского д-ра Джеффри Фишера, в этот момент божественное воспарило над реальностью и приблизило «страну и Содружество к Царству Божьему»⁵³.