Эмпузион

- А знаешь ли, дорогой приятель, что в курхаусе устроено справедливо: имеются два отделения, для больных первого и второго класса. Лечение первых с проживанием – это от двухсот сорока до трехсот марок в месяц, понятное дело, в зависимости от комнаты; а тех вторых – от ста тридцати до ста шестидесяти марок. Существует проект создания третьего класса для совершенно бедных, только я не знаю, куда бы их стали размещать. Разве что в морге, - и он рассмеялся собственной шутке.

Его ясный, холодный взгляд и резкие черты лица будили уважение, а прямая спина и втянутый живот заставляли подумать об учителе гимнастики в гимназии, в которую Войнич ходил во Львове. И в то же время трудно было избавиться от впечатления, что он презирает других. Это презрение было его внутренним скелетом, без него он опал бы вовнутрь себя и стек, будто растаявшая снежная баба. Но Войничу он казался, несмотря ни на что, человеком слабым, словно бы сделанным из какого-то третьесортного материала, выглядящего красиво снаружи, зато совершенно не стойкого.

Гораздо больше про Лукаса уже раньше рассказал Войничу, естественно, герр Август, вечно хорошо информированный, который считал себя человеком образцово тактичным. Ну и кое-чего узнал от Тило. Свое прибавил столь же тактичный Фроммер:

Лукас был родом из Кёнигсберга. Его отцом был обрусевший поляк (похоже, что его фамилия была просто Лукасевич), а мать – русская, со своей матерью – немкой. В доме говорили по-русски и по-немецки. Отец в какой-то польской компании заработал состояние на сибирской торговле столь же быстро, как потом его потерял, поэтому Лукас считал поляков слабыми и нестойкими. Семья перешла в бедность, а после смерти неудачника мать вернулась в Тулу, где вышла замуж за чиновника, который был настолько богатым и великодушным, что послал пасынка учиться в Кёнигсберг. Лукас сам себя называл "философом", но Фроммер сообщил Войничу, что на самом деле он был учителем истории в городской гимназии. Женился он молодым и молодым же овдовел. О дочери, которая оплачивала его лечение на курорте, он никогда не говорил. Сам он вел регулярную и здоровую жизнь, не считая спиртного и еженедельных партий в картишки, когда играли на такие маленькие ставки, что не было и речи о каком-либо азарте. Как Войнич узнал из разговоров, в Пансионате он проживал на первом этаже, в застекленной пристройке с отдельным входом. По этой причине его положение было несколько выше, и уж наверняка – чуточку иным. Отдельный вход обеспечивал ему такую разновидность свободы, которой другие могли лишь позавидовать. Говоря по правде, это был вход со стороны не очень обустроенного дворика, который не предлагал особой красоты вида, просто-напросто, покрытый лесом горный склон, но Седой Лев отмечал собственную привилегию – каждый вечер, после ужина, он вздыхал и бросал над головами других: "Ну что же, пора идтик себе".

- Разве не так, что человека лучше всего можно определить, зная его вредные привычки? - сказал бы отец Войнича, пан Януарий. Мечислав почти слышал его голос в голове, глядя на говорящего с пылом Лукаса.

Ну да, Лонгин Лукас мог бы быть ярким тому примером: он излишне любил спиртное и женщин. Вроде как, из-за этого второго его выгнали из курхауса, поскольку он приводил их к себе в комнату (об этом Войничу рассказал Раймунд), и потому-то ему пришлось удовлетвориться Пансионатом для мужчин, хотя и так он был привилегирован, благодаря уже упомянутому отдельному входу в свою исключительную комнату. Спиртное он потреблял в виде пива, и, похоже, как понял Войнич, на это у него было особое врачебное разрешение, или, скорее, он считал, что таковое у него имеется. Пиво в темных бутылках, запечатанных фарфоровой пробкой приносил ему Раймунд. Это пиво производилось в Вальденбурге, было крепким и густым. Ну и, естественно же, Schwärmerei. Ведь лечение доктора Бремера признавало определенные количества спиртного лекарством. Слабость лечили шампанским, а бессонницу – коньяком с молоком, прежде чем лечь в постель. Ничего удивительного, что Лукас принимал эти принципы регламента пациента с полнейшей серьезностью. Он пил ежедневно, начиная с полудня. Утром его можно было увидеть трезвым, но раздраженным. Сразу же после полудня было видно, как он расслабляется, и на его лице появляется выражение довольства жизнью. Вечерами, за ужином, он уже был слегка подшофе, разговорчивый и склонный к дискуссиям, в которых занимал фундаментальную позицию. И не важно, чего эта позиция касалась.

Количества выпитого спиртного постоянно воздействовали на его выпрямленный силуэт, который сам он считал спортивным; оно размывало резкие линии, можно было сказать, что Лонгин Лукас все сильнее затирался на фоне света, а под глазами на его красивом когда-то лице выделялись мешки и легкая опухлость. Брился он тщательно, но случались дни, когда он не мог справиться с этой обязанностью, и тогда седая щетина делала его старше сразу же лет на десять. Тем не менее, несмотря ни на что, он все так же был представительным.