Эмпузион

Однако, Войнич заметил, что даже самые жаркие дискуссии заканчивались, чаще всего, неожиданно, без каких-либо заключений. Мужчины неожиданно замолкали, словно их измучило само произнесение слов; самое большее, кто-нибудь еще пытался сказать что-нибудь типа "Ага, вот оно как дела выглядят…" или "Так оно так…", что, вроде как, должно было завершать дискуссию вместо резюме, после чего взгляды их проваливались вовнутрь, словно бы им вспомнились некие важные дела, беспокойства, до сих пор сталкиваемые в глубокую тень. Лукас, чаще всего, тогда вставал, закладывал руки за спину и начинал всматриваться в окно. Август барабанил пальцами по столу, словно бы аккомпанировал на невидимом пианино исходящим из его уст тихому "парам, пампам, парам, пампам". Фроммер неподвижно застывал, как некто, которого схватили на горячем. Опитц исчезал в кухне. Поначалу Войнич пробовал вернуться к беседе, задав какой-нибудь вопрос, только его игнорировали. Это была странная ситуация, и Мечислав всегда чувствовал себя не в своей тарелке, как будто бы наступал перерыв в нормальном ходе жизни. Это было похоже на щелчок выключателем электрического света, которым он так восхищался – щелк, и становилось темно.

Потом он долго крутился в кровати и не мог заснуть. Воркование на чердаке напоминало ему о чем-то, о чем сам он не желал помнить. Он поднимался и глядел из-за занавески на прогулочную дорогу санатория, освещенную современными газовыми фонарями с зеленоватым светом, как правило, пустую по ночам. Он умывался. Пробовал читать.

Бывало, что спать ему мешал доносящийся из-за стен кашель. Этот отзвук, поначалу несносный и раздражающий, со временем сделался неотъемлемой частью дома, его звуковой архитектурой. Довольно скоро Войнич научился различать, чье же это горло производило отдельные скрежещущие звуки.

Потому что, например, кашель Августа никак не соответствовал его мелкой фигуре, он был глубоким и могучим. Исходил он, вроде как, из тубы тела, из самого глубинного места, звучал баритонно, пещерно, можно было бы подумать, что он оставляет после себя эхо. Войнич частенько задумывался, как следовало инженеру, откуда в небольших, что ни говори, легких этого человека столь сильный резонанс, словно бы небольшое, но форменное тело герра Августа было чем-то вроде гитары, на которой болезнь наигрывает свои аккорды.

Фроммер, напротив, кашлял сухо, лающе. Эти звуки рассыпались по зданию каскадами, словно бы кто-то бросил на пол сорванные с шеи бусы – поначалу они заполняли коридор, потом расходились по лестничной клетке вниз, в салон, и наверх, к чердачным помещениям. Они пробивались в комнату Мечислава короткими очередями столь убедительно, что он невольно ожидал следующего тура. Это был так называемый сухой кашель, дополнительно подсушиваемый папиросами, лишенный соков какой-либо влажности, точно как и все тело Вальтера Фроммера. Войничу иногда казалось, что Фроммер при движении шелестит, что под аккуратным черным вышедшим из моды сюртуком, называемым "шлюсрок", у него пакля вместо мышц.

Совершенно не так кашлял бедный Тило. Из-за стены его комнаты доносился булькающий отзвук, звук гниющей материи, извечной ферментации, словно бы ретортах тела парня варились мокрые миазмы, словно бы это отзывалась некая древняя материя, обладающая консистенцией грязи, из которой миллионы лет назад появилась жизнь. Тило откашливал огромные количества мокроты, и Войнич, хочешь – не хочешь, болел за него через стенку, потому что легко это не было. Иногда Тило несколько раз пытался избавиться от залегающих в его больных легких выделений, и ему это удавалось, когда, казалось, никаких надежд уже не было. Тогда до ушей Войнича доносился звук словно бы разрыва, лопания, потом бульканья, и потом полный облегчения кряхтение. В жестяном ведре, которое выносил Раймунд из-за дверей комнаты Тило, чтобы, в соответствии с санаторными рекомендациями, смешать его содержимое с опилками и сжечь, Войнич неоднократно видел вату со следами крови – это сопоставление белого и красного всегда его шокировало, для глаз было словно удар.

Лонгина Лукаса было слышно даже из его пристройки, потому что к своему кашлю он всегда прибавлял такой звук, словно он был обязан заниматься тяжелым физическим трудом, словно бы он страдал от страшных усилий. Этот звук был довольно высоким, настоящий дискант; в нем было нечто от неясных претензий, так что человек, этот кашель слышащий, невольно чувствовал себя виноватым.

Покашливали Опитц, и даже Раймунд – хотя не так часто и не столь резко – что, возможно, было связано с тем, что начали топиться печи, и над долиной часто вздымался мокрый, разреженный дым, который пропитывал одежду и заставлял с нетерпением ожидать хотя бы самого слабого ветерка.

По причине этой симфонии кашля Войнич мучился и ворочался в постели, которая всегда казалась ему несколько сырой от холода, все чаще проникающего сквозь щели деревянного дома.