Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К

Опасения мои, тем временем, сбываются. Троллейбус не просто подъезжает к остановке «Мастерские» (даже сейчас, в этом сне, я не знаю, что там мастерят, и боюсь об этом задумываться); он тормозит у столба, на котором прибита самая обычная табличка с номером маршрута и расписанием движения, только вот надписи эти давным-давно истерлись до состояния петроглифической ряби. Бесстрастный голос в динамике сообщает, что троллейбус дальше не пойдет. Меня просят освободить салон. Я содрогаюсь, но выхожу: невозможно ослушаться.

За дверью меня ждет глухая ночь; на этой безымянной улице лишь одно молочно-белое пятно света, оно омывает автомат с газированной водой, и я устремляюсь туда. Свет притягивает меня, как бессмысленного мотылька: хоть и знаю я, что этот островок безопасности — ломтик бесплатного сыра в мышеловке, но знание сие остается сугубо академическим, мои действия никак от него не зависят.

У автомата с газировкой меня уже ждут. Высокий силуэт в длинном, наглухо застегнутом плаще; из-под широкополой шляпы на меня взирает почти обезьянье курносое лицо с глубоко посаженными печальными глазами (оно обладает карикатурным сходством с черепом, но все же это не череп — и на том спасибо!)

— Хочешь газировки? — приветливо спрашивает незнакомец.

Я мотаю головой. Меня бьет крупная дрожь. Но он протягивает мне стакан с водой, и я послушно беру подарок. Пузырьки газа шипят на губах, щекочут нёбо, но проглотить воду мне не удается. Мой опыт свидетельствует, что почти невозможно бывает сделать хоть глоток во сне, про который знаешь, что это — сон; вот и сейчас ничего не получается. Незнакомец испытующе смотрит на меня из-под шляпы. От тяжести его взгляда я окончательно теряю контроль над собой и захлебываюсь прозрачной звонкой жидкостью, можно сказать, тону в одном глотке газированной воды...

Глава 24. Ацаны

Жили они в те времена, когда на земле стояло вечно теплое лето...

Ада разбудила меня. В комнате все еще темно, но сейчас темнота мне нравится. Уютный, ручной, ласковый мрак — застрять бы навсегда в этой майской ночи, как в капле смолы, честное слово, я бы не возражал!

— Все не слава богу, — вздыхает она. — Ты что, Макс? Хрипел так, словно окочуриться собрался. Что с тобой? Ты не колешься, часом?

— Семь, — говорю я, едва ворочая онемевшим языком. — Или семь с половиной. Все же я не доумирал до конца...

Я еще не понимаю, что мое бормотание кажется ей бредом; я пока действую в рамках иной, сонной, логики, где чужие мысли очевиднее собственных, а слова нужны лишь для исполнения какого-то древнего ритуала, смысл которого темен и невнятен, но необходимость не вызывает сомнений...

— Чего-о-о-о? — встревоженно тянет Ада. — Какие «семь с половиной»?!

— Семь жизней у меня осталось, — говорю. — Когда я родился, было девять.

— Как у кошки?

— Ага.

— И когда ты успел две из них растранжирить?

— Во сне, — отвечаю, — дурное дело нехитрое...

Я окончательно просыпаюсь и отмечаю про себя, что она теперь одета по-домашнему. Алый свитер с растянутыми рукавами, белые спортивные брюки — этакий аналог пижамы, допускающий, однако, некоторую публичность. Парадный наряд для просмотра снов, уместный в тех случаях, когда в доме ночует кто-то чужой. В темноте студии зияет разобранная постель. Судя по всему, разбудил я хозяйку дома своими кошмарами. Нехорошо вышло, неловко...

Смущенно, заплетающимся языком, рассказываю ей свой сон. Как только речь заходит о «Нижнем Городе», «Мастерских» и прочих топографических подробностях, Ада порывисто хватает меня за руку. Что с нею творится? То смеется, то всхлипывает от полноты чувств. «И ты, — говорит, — и ты тоже там был! Не знаю, правда, при чем тут твой дурацкий троллейбус, — снова смеется, — но это пустяки, все остальное сходится... Значит все действительно где-то есть! Макс, ты понимаешь? Это все действительно есть — где-то, когда-то, зачем-то, но есть, есть, есть!»

Она уже не говорит, а визжит. Не противно, по-бабьи, а лопаясь от восторга, как совсем мелкая девчонка, узнавшая, что старшие братья возьмут ее с собой в поход. И я бы хотел разделить ее радость, но...

Положим, тот факт, что где-то есть «Мастерские», не приводит меня в экстатическое состояние. От такой перспективы впору под диван полезть — хоть и знаю я с детства, что хреновое это убежище, а все же там как-то спокойнее.

— Кроме Нижнего Города, есть много дивных мест, но все дороги туда идут через Нижний Город, — улыбается мне Ада. — Это такая... магистральная развязка, в своем роде.

Счастье преобразило ее: когда мы встретились, она выглядела лет на тридцать — не то с хвостиком, не то без оного. А теперь — школьница, да и только; к тому же, школьница, получившая первую в своей жизни записку с любовным признанием. Великолепная, всемогущая, уверенная в собственном бессмертии малолетняя дурочка. Чудеса!

— А «Мастерские»? — мрачно напоминаю я.