Эпизоды одной давней войны

Амалазунта слишком поглощена риторикой, пульсом бьющей в ней, чтоб внимательно за всем наблюдать. Нюанс, заключенный в свободном словечке «видимо», ускользает от нее. Принимает за чистую монету, как должное, низкий поклон. Не стоит благодарностей - говорит ему. Она заботится о государстве, участь отдельного человека - даже знатного, солидного - не занимает ее, если на личность не проецируется государственных интересов,- мелок масштаб. Возможно, она не вмешалась бы в конфликт, хоть лей они друг у друга кровь из носу, если б не ценила Теодата как государственного, необходимого ныне их общей родине мужа. Аталарих в плохом состоянии, выборы не за горами, она очень ценит его как человека образованного, кто, как не он, может стать государем. Неужели невежественные вояки, которых развелось хоть пруд пруди, которые лезут, прут и наскакивают со всех сторон, могут сравниться с ним, эрудитом, человеком, сведущим в самых различных областях знаний, настоящим ученым? Кто нужнее: солдафон, прощелыга, от громового голоса которого начинают дрожать мелкой дрожью ливийские боевые слоны, или способный к аналитическому мышлению, тренированный, словно тело у атлета, мозг? Как хочет, может думать про себя, какого угодно мнения быть о себе, но пусть теперь видит ее отношение к нему и знает: преступно оставаться здесь дольше. Сидеть над свитками, в то время как родина нуждается в вожде,- неслыханное кощунство! Древние, которым он поклоняется, вели себя иначе, патриотичнее.

Теодат воспринимает все сказанное стоически. Его не разрывает радость, страсть, но пусть она его тоже постарается понять. Философ - человек странный, а наука - то же самое пьянство. Заниматься писательством - все равно что, напившись вечером и проснувшись утром с больной головой, к обеду уже вовсю пьянствовать вновь, и так каждый день. Годы такого злоупотребления разрушают человека, делают странным, то, к чему все относятся серьезно, для него часто оказывается пустяком, казалось бы, полнейший пустяк вызывает глубокие длительные размышления. Он взвесит все услышанное им и постарается в скором времени дать ответ, но пока ничего не обещает. Там, где не надо бы думать на его месте, он основательно подумает в силу названной выше странности. Главной заботой, камнем преткновения являются годы, проведенные в уединении, в добровольном затворничестве, самоизгнании, когда все внешнее людское презиралось им как пустое, как суета. Теперь он находится во власти прежних ориентаций, и ему нужно немало сил для приобретения иных - первое.

Второе: времена древних мужей, которые все могли, прошли безвозвратно. Остается только вздыхать и завидовать им, их работоспособности и всеядности. Возможно, через сколько-то колен человечество вернет себе былой блеск, былую красоту, величавость, выработает в себе новых гениев, которые окажутся не только новыми вариантами античных образцов, но и новыми образцами античности следующего цикла. А пока так: или ты литератор, или ритор, или чиновник, или инженер, или обыкновенный карьерист. Или пишешь и только пишешь, или клеймишь и линчуешь рабов и только, или воюешь в Африке, в пустыне, неизвестно с кем, наверное, с самим богом, или считаешь, или разрезаешь пополам - вдоль и поперек - трупы, или... вот как он. Обнять много дел нельзя, в своем деле, внутри своего дела, можно обнять другие дела, их формулы, их крошечные содержания, входящие в содержание твоего большого дела, даже нужно для его пользы, для стремления к одной вершине, к одной, но не многим. Почему так, он не возьмется объяснить, много оправданий, но именно оправданий: наука наших дней строга к избранникам и признает с ними только моногамные браки, и никак не полигамные.

Ученый потихоньку пробуждается от спячки, утро не лучшая часть дня, но он набрал высоту и может философствовать ни о чем, сколько она станет его слушать. Довольно. Амалазунта, хотя и уязвлена его инфантильностью, все же считает визит удачным. Сделка состоится. Он даст согласие - почти уверена. Поупрямится, поумничает и даст. Он действительно тяжеловат на подъем, обладает сильной инерцией покоя, его трудно сдвинуть. Но теперь, придя в свой кабинет, он не сможет по-прежнему смотреть на его стены, не сможет по-прежнему рыться в пыли, мысли примут совсем другой оборот, нужный ей, Амалазунте, и больше никому. Ослепнув от перспектив, бросится из надоевшей комнаты вон, почувствует вдруг смрад, духоту; продышав там десятилетия, не сможет вздохнуть и раза после ее слов, подъюлит к ней и станет тем, кем она его сделает, И тут нужно набросить ему на шею хомутик, маленький хомутик из тонкой, невесомой, но очень прочной шелковой нити. Сейчас рано, сейчас его надо приручить, чесать ему за ухом, а потом - хомутик.