Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Профессор Дерптского университета А. Г. Брикнер задумал обобщить накопленный материал для создания труда по истории послепетровских царствований 1725–1762 гг. по образцу написанных им «Истории Петра I» и «Истории Екатерины II», но закончить работу не успел. Её итогом стали помещённые в периодических изданиях статьи, представляющие и по сей день немалый интерес, поскольку они были написаны с привлечением обнаруженных автором дипломатических документов из архивов Берлина, Вены, Стокгольма. Но в самих событиях Брикнер видел только столкновение личных выгод вельмож и не усматривал никакого «политического элемента».[88]

Постоянно вводившийся в оборот фактический материал и характерное для науки второй половины XIX столетия внимание к социальным проблемам вызывали и несогласие с заданной Соловьёвым концепцией. «Время со смерти Петра I до воцарения Екатерины II можно назвать эпохой дворцовых переворотов. Дворцовые перевороты у нас в XVIII веке имели очень важное политическое значение, которое выходило далеко за пределы дворцовой сферы, затрагивало самые основы государственного порядка», — подводил итог этому периоду В. О. Ключевский в IV томе своего «Курса русской истории», готовившегося к печати в 1907–1909 гг.

Главной чертой этого явления Ключевский считал выдвижение новой господствующей силы, «дворянства с гвардией во главе», служба в которой стала «политической школой» этого сословия, формировавшей его взгляды и помогавшей удовлетворению его притязаний. Так учёный впервые поставил вопрос о не характерной для других европейских держав социально-политической роли гвардии. Если Соловьёв видел в ней «лучших людей» страны, усилиями которых в 1741 г. произошло «возвращение к правилам Петра Великого», то, по мнению Ключевского, царствование Елизаветы, напротив, явилось «крутым поворотом от реформы Петра I» и именно гвардия способствовала становлению режима «дворяновластия». Шляхетство получило «законодательное удовлетворение важнейших нужд и желаний», поскольку на этом пути «нужды казны дружно встретились со стремлениями дворянства»; в результате Россия отстала от других европейских стран «на крепостное право».[89]

Отметил он и развитие политической роли гвардии на протяжении послепетровской эпохи: по его мнению, «в 1725, 1730 и 1741 гг. гвардия установляла или восстановляла привычную верховную власть в том или другом лице, которое вожди её представляли ей законным наследником этой власти. В 1762 г. она выступала самостоятельной политической силой, притом не охранительной, как прежде, а революционной, низвергая законного носителя верховной власти, которому сама недавно присягала». Впрочем, историк скептически оценивал степень политического прогресса российской государственности: «Дворцовое государство преемников Петра I получило вид государства сословно-дворянского. Правовое народное государство было ещё впереди и не близко». В другой лекции приговор был более строгим: «Гвардия могла быть под сильной рукой только слепым орудием власти, под слабой — преторианцами или янычарами». Ещё ниже Ключевский оценивал достоинства самих власть имущих той поры, которую для себя определил уж совсем нелестно «эпохой воровских правительств».[90]

Учёный первым постарался уловить внутренний механизм политических потрясений, к рассмотрению которых его предшественники подходили прежде всего с их внешней стороны. К сожалению, он не стал развивать далее собственные подходы; его литературное мастерство и талант рассказчика способствовали закреплению сложившихся штампов известных событий, некритически воспроизведённых в «Курсе русской истории», вроде описания предсмертной попытки Петра написать имя наследника или характеристики «иноземного ига» при Анне Иоанновне, когда «немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка», и вызвали жестокие казни, «шпионство» и упадок «народного хозяйства».[91]

О социальных последствиях «эпохи дворцовых переворотов» писали и ученики Ключевского в условиях начала XX века, когда обсуждение проблем государственного устройства страны полуторавековой давности становилось весьма злободневным. М. М. Богословский и П. Н. Милюков, в отличие от своего учителя, видели в событиях 1730 г. не только конфликт «органов правительства между собою за распределение власти», но и борьбу за конституцию, отвечавшую «интересам всего общества». Но, считали они, «конституционалисты» и «верховники» не сумели договориться и страна «пошла далеко не тем путем, о котором мечтали руководители движения 1730 г.».[92]

Позиция С. Ф. Платонова и другого ученика Ключевского, М. К. Любавского, была более традиционной. Для них 1725–1762 гг. оставались «тёмным периодом» нашей истории; в действиях сторонников Петра II в 1725 г. и «верховников» 1730 г. они видели преимущественно «реакционные стремления к старым московским порядкам» и попытки установить «аристократическое правление», а в событиях 1741 г. — свержение ненавистного «немецкого режима» русской гвардией, отражавшей интересы дворянского класса.[93]