Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Пришлось самому Верховному тайному совету распоряжаться об устройстве подстав на больших перегонах, подготовке дополнительных подвод за счёт крестьян и «градских жителей» и назначать к ямам и подставам по унтер-офицеру и пяти рядовым из расположенных поблизости полков. Да и путешествовать с курьерской скоростью императрица не могла: необходимы были встречи с «паратами» войск и молебнами. Кроме того, надо было обеспечить ей достойный ночлег — Долгоруков требовал найти в Новгороде «дом такой, чтоб в котором или очень давно жили, или недавно построен, чтоб тараканов не было». Только утром 29 января Анна отправилась в путь, занявший почти две недели; порой государыне приходилось пить «кофий» в крестьянских избёнках и даже ночевать в санях на улице.[808]

Было невозможно сохранить всё в секрете — к примеру, скрыть необычную активность от служащих самого Совета, караульных и рассыльных — сержантов и капралов гвардии. Интересно, что большинству иностранных дипломатов стала известна не окончательная редакция «кондиций», а черновые варианты — вероятно, от друзей и родственников «верховников» или прямо из канцелярии Совета. Расспросные речи Сумарокова показывают, что сенсационная новость стала известной широкому кругу лиц: адъютанту и секретарю Ягужинского Ивану Окуневу и Авраму Полубоярову, а от них — камер-юнкеру Семёну Нарышкину, гоф-юнкеру Льву Кайсарову, Петру и Воину Корсаковым, Алексею Аргамакову, Василию Дурново, кавалергарду Ивану Чаплыгину и их жёнам.[809] Некоторые из перечисленных персонажей позже принимали участие в обсуждении «шляхетских» проектов и поставили под ними свои подписи.

Что же могло быть известно собравшимся в Москве представителям генералитета и прочему «шляхетству»? К настоящему времени известен лишь составленный накануне объявления «кондиций» в Кремле 2 февраля так называемый «проект общества» — небольшой документ, предлагавший учредить полномочный и выборный Сенат «в 30-ти персонах».[810] Прочие немногочисленные источники, оставленные людьми этого круга, не упоминают о январской «революции», хотя некоторые из названных лиц были её непосредственными свидетелями и участниками, как ординарец фельдмаршала Долгорукова подпоручик Василий Нащокин, поставивший подпись под проектами и прошениями генерал Григорий Чернышёв или молодой капитан Яков Шаховской.

Особо можно выделить сочинение Феофана Прокоповича; но оно меньше всего может считаться объективным свидетельством; это, скорее, политический памфлет, направленный против «верховников». Феофан в характерной для него манере соединил наблюдения очевидца с пристрастными толкованиями действий своих противников и умолчанием о событиях, противоречивших замыслу его сочинения. Так, он подробно рассказывал о волнениях и подозрениях «шляхетства» в адрес Верховного тайного совета, но ни словом не обмолвился о содержании самих «кондиций» (только упоминая «некое письмо») и поданных дворянством проектах; чтобы избежать этого, он вообще опустил все события, происходившие с 3 по 10 февраля 1730 г. Рассказывая о восстановлении самодержавия, он писал только об одной из двух поданных Анне в этот день челобитных. «Верховников» же он постоянно называл «осьмиличными затейщиками», хотя не мог не знать, что М. В. Долгоруков не был членом Совета; зато так ещё больше подчёркивалось засилье в нём двух знатных фамилий.[811]

Поэтому главными источником для изучения общественной атмосферы тех дней остаются донесения иностранных дипломатов. К настоящему времени опубликованы в русских переводах (полностью или в подробных выдержках) депеши испанского посла герцога де Лириа, датского, прусского и саксонского посланников Вестфалена, Мардефельда и Лефорта, английского консула Рондо и французского резидента Маньяна. П. Н. Милюков использовал известия из донесений шведского посланника Дитмара (по работе шведского историка Т. Иерне).[812]

Как правило, такие депеши отсылались регулярно, раз в неделю, если не представлялась возможность с оказией сообщить о каком-нибудь чрезвычайном происшествии. Первые по времени сообщения о смерти Петра II и избрании Анны от 19 января иных сведений не содержат. Но уже 20-го (здесь и далее даты приводятся по принятому тогда в России юлианскому календарю) герцог де Лириа узнал о каких-то условиях, ограничивающих власть императрицы. 22-го об этом же сообщили Лефорт, Маньян и Мардефельд.[813]

Уже по первым донесениям можно судить о разной степени информированности их авторов. Только А. Мардефельд точно знал уже 22-го числа о существовании «акта», передававшего власть Совету и запрещавшего императрице производить в чины выше полковника, выходить замуж и назначать наследника. Лефорт писал о запрещении выходить замуж и о том, что императрица «некоторым образом» зависит от Совета. Маньян и Лириа могли только сказать о каких-то «особых условиях», не зная ничего конкретно. К тому же Маньян ошибся, когда предположил, что эти условия включали требование подчиняться Совету, «назначаемому народом».