Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

23 октября Бирон потребовал объяснений у брауншвейгского принца: по показаниям арестованных, Антон-Ульрих сомневался в подлинности завещания; якобы мечтал о дворцовом перевороте и хотел «арестовать всех министров». Призванный в собрание чинов первых двух классов (согласно Бирону) или в более широкий круг — до генерал-майоров (по Финчу), принц признался, что якобы «замышлял восстание», и «добровольно» согласился оставить посты подполковника Семёновского полка и полковника Брауншвейгского кирасирского полка. Регент потребовал у присутствовавших публичного подтверждения подлинности «Устава» о регентстве и, в свою очередь, пригрозил отставкой в случае признания собранием герцога Антона более способным, чем он. Полномочия регента были признаны законными, и он — по просьбе присутствовавших — согласился остаться на посту.[1249]

Регент не ограничился формальным подтверждением своих прав. 25 октября Шетарди сообщал в Париж, что «гвардия не пользуется доверием» и для охраны порядка в Петербург введены два армейских батальона и 200 драгун (Мардефельд упоминал о шести батальонах).[1250] Эти сообщения не вполне понятны: в столице и окрестностях и так были расквартированы четыре полка (Невский, Копорский, Санкт-Петербургский и Ямбургский), а в приказах по гарнизонной канцелярии нет распоряжений о вводе в город дополнительных частей. Возможно, речь шла об усилении патрулей на улицах.

Гвардейцы полагали, что регент собирался «немцев набрать и нас из полку вытеснить». Попытки преобразовать гвардию были поставлены в вину Бирону после его ареста; на следствии он признал, что собирался «разбавить» неблагонадёжные полки новобранцами-рекрутами, а дворян перевести офицерами в армию.[1251] Но если правитель и замышлял подобные шаги, то не успел осуществить: имеющаяся в РГВИА документация гвардейских частей не содержит информации о каких-либо его действиях в отношении гвардии. Однако даже слухи о таких намерениях вызывали ропот в полках, и самому фельдмаршалу Миниху пришлось успокаивать гвардейцев.[1252]

Одновременно продолжалось и начатое Тайной канцелярией следствие. 26 октября за подписями членов Кабинета был послан указ московскому главнокомандующему С. А. Салтыкову выяснить, что «между народом» говорят о политике, и выявить тех, кто «из глупости» или по злому умыслу позволяет «неприличные рассуждения» о престолонаследии; их надлежало арестовывать «без малейшего разглашения».[1253] Однако оппозиция регенту не вышла за рамки разговоров; начинать же новое царствование с репрессий было неловко. К 31 октября допросы были прекращены; некоторых подследственных (ротмистра А. Мурзина, капитан-поручика А. Колударова) просто выпустили, других (адъютантов А. Вельяминова и И. Власьева) освободили с надлежащим «репримандом». Графа М. Г. Головкина, к которому обращались арестованные офицеры, вообще избавили от допросов.[1254]

Выяснилось, что среди недовольных были и сторонники Елизаветы. Но принцесса вела себя примерно, и эти дела закончились безобидно: сожалевшего, что дочь Петра I от наследства «оставлена», капрала А. Хлопова отпустили без наказания, а отказавшегося присягать счётчика М. Толстого сослали в Оренбург (при Анне за подобное могли и казнить). Не подтвердился и донос преображенского сержанта Д. Барановского, что якобы во дворце Елизаветы «состоялся указ под смертною казнью, чтоб нихто дому её высочества всякого звания люди к состоявшимся первой и второй присягам не ходили» и оттуда же были посланы «в Цесарию два курьера». Следствие выяснило, что такие слухи распространялись в среде придворной челяди и являлись «непристойными враками».[1255]

Бирон (в записке, адресованной уже императрице Елизавете) сообщал, что Миних докладывал ему о подозрительных сношениях людей двора цесаревны с французским послом и советовал упрятать её в монастырь. В достоверности этого свидетельства герцога о своем «друге» можно и усомниться; но вот к Елизавете он относился вполне доброжелательно и даже заплатил её долги.[1256]

Не исключено, что «милости» Бирона к дочери Петра I объяснялись не только её лояльностью, но и планами самого регента. «Герцог Курляндский (давно уже желавший возвести на престол своё потомство) намеревался обвенчать царевну Елизавету со своим старшим сыном и выдать свою дочь за герцога Голштейнского», — писал в воспоминаниях Манштейн. Шетарди стало известно: герцог через духовника предлагал Елизавете выйти замуж за его сына Петра, а дочь Гедвигу планировал выдать за племянника Елизаветы, принца Карла-Петра-Ульриха. Впоследствии сам Бирон из ссылки напоминал уже императрице Елизавете, как в её бытность цесаревной его допрашивали о ночных беседах с ней и о якобы имевших место планах возведения на престол голштинского принца, что он, естественно, с негодованием отвергал.[1257]