Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Зато по отношению к родителям императора регент не стеснялся в выражениях. Манштейн и Пецольд сообщали: герцог грозил Анне, что отошлёт ее с мужем в Германию, а из Голштинии выпишет представителя другой линии династии. На следствии он это подтвердил, хотя и оправдывался тем, что не допустил высылки Анны в «Мекленбургию», а о голштинском принце говорил исключительно из «осторожности».[1258] По этой же причине Бирон арестовал адъютантов принца Антона и выслал за границу его камер-юнкера. Муж правительницы на некоторое время был посажен под домашний арест, но затем, по донесениям прусского и шведского послов, примирился с регентом.[1259] Реестр именных указов Соляной конторе отчасти объясняет причину покладистости Антона-Ульриха: регент оплатил его долги придворному «обер-комиссару» Липману и купцу Ферману в сумме 39 218 рублей.[1260]

Регент «укрепил» Тайную канцелярию генерал-прокурором, а затем назначил «главным по полиции» князя Я. П. Шаховского, обещав ему поддержку и даже право входить без доклада.[1261] Сенатором стал В. И. Стрешнёв (родственник Остермана), а И. И. Бахметев был назначен обер-прокурором.[1262] Произошло ещё несколько перестановок: бригадир Я. И. Кропоткин стал начальником Судного приказа; в Юстиц- и Камер-коллегии были поставлены новые вице-президенты — соответственно, М. Т. Раевский и Г. М. Кисловский. По докладу генерал-прокурора были определены к местам сразу 35 прокуроров. На уровне провинциальной администрации новый правитель успел только сменить архангельского вице-губернатора А. А. Оболенского (его отправили в Смоленск) на П. К. Пушкина; бригадир П. Аксаков стал вице-губернатором в Уфе[1263] (см. Приложение, таблицы 1 и 2).

Бирон занимал должность регента слишком недолго, чтобы делать выводы о целенаправленном характере таких назначений. Но, похоже, к началу ноября он почувствовал себя увереннее и стал больше внимания уделять текущим делам. В своих апартаментах он устраивал совещания с сенаторами; 6 ноября вместе с А. М. Черкасским и А. П. Бестужевым-Рюминым явился в Сенат, где «изволил слушать доклады» и накладывать на них резолюции по-русски: «Иоганн регент и герцог».[1264] Побывал он и в Адмиралтействе на закладке нового корабля.[1265] Регулярно посещал герцог заседания Кабинета, происходившие в доме больного — реально страдавшего от приступов подагры — или предчувствовавшего очередные потрясения Остермана. Финч докладывал 8 ноября, что правитель потребовал отчёты о состоянии армии и доходах государства.[1266] Бирон был настолько уверен в любви подданных, что позволил себе заявить, что «спокойно может ложиться спать среди бурлаков»,[1267] и назначил очередной рекрутский набор в 30 тысяч человек, а также приказал поднять цену на водку в столице на 10 копеек за ведро ради быстрейшего строительства «каменных кабаков».

Знал ли герцог, кто такие бурлаки, неизвестно; но его уверенность в прочности своего положения разделялась близким к нему английским послом. «Все здешние офицеры и полки гвардии за него, а также большая часть армии. Губернаторы большинства провинций его креатуры и вполне ему преданы», — докладывал Финч в Лондон 1 ноября 1740 г. Об уверенности Бирона в верности ему гвардейских частей писал и Миних: «Под моим началом находился майор Альбрехт, его ставленник и шпион; Семёновский полк был под начальством генерала Ушакова, весьма преданного Бирону; Измайловским полком командовал Густав Бирон, брат герцога, а Конногвардейским — его сын принц Пётр, а так как он был слишком молод, то Ливен, курляндец».[1268] Трёх гвардейских майоров (И. Гампфа, П. Черкасского и Н. Стрешнёва) произвели в генерал-майоры.

Однако не столь близкие к регенту Мардефельд, Нолькен, Шетарди и секретарь австрийского посольства Гохгольцер выражали сомнение в способностях Бирона удержать власть.[1269] Прусский посол прямо предсказал, что герцога низвергнут те же, кто привёл его к власти, а его король накануне открытия военных действий против Австрии ожидал в России «движений» в пользу Елизаветы или брауншвейгской четы.[1270]

Русский посол в Париже Антиох Кантемир просил своего петербургского корреспондента передать Бирону поздравления, но только «если духовная покойной государыни останется во всей своей силе, иначе же немедленно сжечь» — и оказался прав: письмо добралось в Россию уже после свержения регента.[1271] Опоздал и прогноз французского министра иностранных дел Амело, считавшего, что главную опасность для Бирона представляет его правая рука Миних.[1272]