Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

«Милостивые» указы сулили податным сословиям сбавку размера подушной подати на 17 копеек за текущий год, преступникам (кроме осуждённых по «первым двум пунктам») — амнистию. Заступавшим на посты часовым во всех полках было разрешено носить шубы, дезертирам предоставлена отсрочка для добровольной явки, нерусское население Поволжья (татары, чуваши и мордва) избавлялось от уплаты накопившихся недоимок.

А. П. Бестужев-Рюмин получил дом казнённого Волынского и 50 тысяч рублей,[1241] Антон-Ульрих пожалован титулом «высочество». Брауншвейгскому семейству была назначена ежегодная сумма в 200 тысяч рублей, а ничем не проявившей себя в октябрьские дни цесаревне Елизавете — 50 тысяч[1242] Регент демонстративно отказался от предложенного ему содержания в 600 тысяч рублей, что впоследствии не избавило его от обвинения в неограниченном распоряжении казной.

Другие распоряжения Бирона огласке не предавались, но шведский посол, а вслед за ним и другие дипломаты стали сообщать своим дворам о начавшихся в столице арестах. По доносам были арестованы поручики Преображенского полка Пётр Ханыков и Михаил Аргамаков и сержант Иван Алфимов, вслед за ними — другие офицеры и чиновники.

С. М. Соловьёв видел причину гвардейского недовольства в патриотическом возмущении хозяйничаньем иноземца: «Какими глазами православный русский мог теперь смотреть на торжествующего раскольника? Россия была подарена безнравственному и бездарному иноземцу как цена позорной связи! Этого переносить было нельзя».[1243] Однако допросы арестованных показывают, что национальность и нравственность Бирона мало интересовали гвардейцев. Не только офицеров, но и рядовых солдат возмущало прежде всего то, что «напрасно мимо государева отца и матери (таких же иноземцев. — И.К.) регенту государство отдали». Однако сами они ещё не решались на какие-либо действия: только «бранят нас, офицеров, также и унтер-офицеров, для чего не зачинают, что если им, солдатам, зачать нельзя…»

Офицеры же в 1740 г. уже осознали открывавшиеся возможности. «Старейший» в первом гвардейском полку поручик и участник событий 1725–1727 гг. и 1730 г. Пётр Ханыков 20 октября заявил сержанту Ивану Алфимову: «Что-де мы зделали, что государева отца и мать оставили, они-де, надеясь на нас плачютца, а отдали-де всё государство какому человеку-регенту, что-де он за человек?»[1244] Поручик будто уже был уверен в поддержке такого предприятия солдатами: «А я б де гренадерам только сказал, то б де все за мною пошли о том спорить, что-де они меня любят, и офицеры б, побоявшись того, все б стали солдатскую сторону держать».

Подобные мысли — «не прискорбно ли будет» объявленное регентство принцессе Анне и её мужу — приходили и в головы других офицеров. В 1740 г. поручики гвардии, кажется, уже были убеждены в своём праве «отдать государство» и в необходимости поменять его первых лиц — «регента и сторонников его, Остермана, Бестужева, князь Никиту Трубецкого».[1245] Но для выступления против законной власти офицеры всё же нуждались в авторитетном лидере, а его пока не было. Отставной подполковник Любим Пустошкин и капитан Василий Аристов обращались к тайному советнику Михаилу Головкину и к главе Кабинета министров князю Алексею Черкасскому. Офицер-семёновец Иван Путятин и его друзья надеялись на своего начальника-принца. Но отец императора и подполковник Семёновского полка Антон-Ульрих оказался неспособным ни на закулисную интригу, ни на смелое предприятие. В решающие дни накануне смерти Анны он осмелился только просить совета у брауншвейгского посланника Кейзерлинга и даже не отважился на встречу с офицерами собственного полка. Другие оказались ещё трусливее: Головкин уклонился от опасного предприятия: «Что вы смыслите, то и делайте. Однако ж ты меня не видал, а я от тебя сего не слыхал; а я от всех дел отрешён и еду в чужие краи». Черкасский же лично донёс на своих посетителей.[1246]

Попали в застенок не только гвардейцы, но и штатские, в числе коих был секретарь Кабинета Андрей Яковлев. Этот чиновник не только утверждал брауншвейгскую семью в мысли о подложности «Устава» о регентстве, но и пытался зондировать общественное мнение на предмет возможного переворота и, «надевая худой кафтан, хаживал он собою по ночам по прешпективной и по другим улицам, то слышал он, что в народе говорят о том с неудовольствием, а желают, чтоб государственное правительство было в руках у родителей его императорского величества».[1247]

В следственном деле перечислено 26 фамилий офицеров и чиновников, против некоторых сделаны отметки: «Пытан. Было 16 ударов». Для надзора же за самим А. И. Ушаковым (в застенок попал его адъютант И. Власьев) герцог распорядился дела «о непристойном и злодейственном рассуждении и толковании о нынешнем государственном правлении… исследовать и разыскивать обще с ним, генералом, генерал-прокурору и кавалеру князю Трубецкому».[1248]