Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Обратим внимание: высший по значению правовой акт государства требует от регента, обладавшего на тот момент властью российского самодержца, соблюдения законности, но одновремено объясняет устранение того же правителя сугубо внеправовыми категориями — неподобающим «моральным обликом» регента и его плохим поведением по отношению к «любезнейшим нашим родителям»; таким образом, справедливость «отеческого правления» ставится выше любой формальной законности. Конечно, отрешает регента законный император — но он, согласно указанному в том же манифесте «определению» Анны Иоанновны, не является дееспособным, да и совершает эту акцию «по усердному желанию и прошению всех наших верных подданных духовного и мирского чина», что трудно уместить в рамки законности.

Таким образом, первый в отечественной истории «классический» дворцовый переворот, совершённый группой солдат и офицеров под командой предприимчивого генерала, получил официальное обоснование. Из него следовало, что законная власть может быть свергнута силой без сколько-нибудь серьёзных доказательств её вины и без попыток воздействия на неё со стороны других законных учреждений. Оправданием таких насильственных действий являлось ещё только предполагаемое нарушение «благополучия» империи и состоявшееся «прошение всех наших верных подданных». Такое объяснение стало в дальнейшем условием публичного оправдания каждой последующей «революции», но одновременно снижало сакральность царской власти и подчеркивало её зависимость от сил, выступавших в качестве выразителей общественного мнения.

Однако что могли означать «опасные намерения» свергнутого регента? Сомнительной представляется содержащаяся в сочинении Манштейна и депешах Шетарди версия о «превентивном» характере переворота, поскольку Бирон уже якобы собрался нанести удар первым и арестовать Миниха, Остермана, Головкина; она явно появилась позднее, уже для оправдания противников герцога: ни отец, ни сын Минихи не сочли возможным указывать на подобное обстоятельство в качестве причины ареста регента.

Не предпринимал Бирон никаких действий и для реализации своих намерений выслать родителей императора за границу, самого Ивана Антоновича «с престола свергнуть, а его королевское величество, принца Голштинского, на оный возвесть». Скорее всего, подобные угрозы являлись всего лишь мерой «воспитательного» характера в отношении претендовавших на политическую роль родителей царя. К тому же Антон-Ульрих отказался от борьбы и примирился со своим положением, так что ни Миних, ни Анна даже не сочли нужным посвятить его в свои планы.

Трудно сказать, насколько серьёзными были матримониальные расчёты курляндца (он якобы намеревался выдать свою дочь Гедвигу за сына голштинского герцога).[1282] По крайней мере, на следствии сам он ничего не говорил о своих планах относительно Елизаветы и признал только, что собирался отдать свою дочь за дармштадтского или саксен-мейнингенского герцога.[1283] Однако в любом случае подобные планы были опасными для их инициатора. Пойдя по стопам предыдущих временщиков в стремлении породниться с династией, Бирон резко вырвался из своей среды, такого успеха не прощавшей. Правящая элита не воспринимала в качестве владыки не только выскочку Меншикова, но даже безусловных Рюриковичей Долгоруковых. Вокруг такой фигуры, несмотря на внешнее преклонение, образовывался вакуум патрональных, служебных и личных отношений.

В какой атмосфере созревали и осуществлялись удачные и неудачные заговоры? Речь идёт не о дворе с его интригами — эта сфера, надо полагать, едва ли принципиально изменилась, — а об отношении к происходившему солдат и офицеров, городских обывателей разного статуса и достатка, чиновников многочисленных учреждений (прочие подданные, рассеянные на огромном пространстве империи, едва ли представляли себе, какие события происходили в столице).

Кратковременное правление Бирона-регента не оставило даже таких специфических источников отражения общественного мнения, как дела Тайной канцелярии. Правда, в мае 1741 г. крепостной Евтифей Тимофеев всё-таки попал в розыск из подмосковной деревни по поводу высказанного им мнения о политических новостях: «У нас слышно, что есть указы о том: герцога в ссылку сослали, а государя в стену заклали», — но при этом решительно не мог пояснить, о каком герцоге идёт речь.[1284]