Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

«Шляхетство» имело более точное представление о событиях. Дело 1745 г. по доносу на капитана Измайловского полка Г. Палембаха показывает, что в новых полках гвардии у регента были сторонники.[1285] Но вот в каком ряду событий описывается свержение Бирона в редком для первой половины столетия документе — дневнике отставного семёновского поручика А. Благово: «Воскресение морозец. Регента Бирона збросили. Крестьяня женились Ивонин внук. В 741 году в 34 побор Василей Марков в рекруты взят…» Бесстрастно фиксирует дворцовый переворот «записная книга» столичного жителя — подштурмана И. М. Грязнова: «Ноября 8 вышеобъявленной регент Бирон в ночи взят под караул фелтмаршелом Минихом и сослан в ссылку…»[1286] Свидетель многих «революций» Н. Ю. Трубецкой в кратком повествовании о своей жизни не упоминал о падении Бирона даже тогда, когда сообщал о собственной «командировке» для описания имущества регента.

Свидетельства скупы и бесстрастны, будто современники воспринимали «дворские бури» как далёкие от их повседневных дел события — или даже наедине с собой не считали возможным дать им более эмоциональную оценку. Во всяком случае, ещё в начале XIX в. престарелые очевидцы сообщали интересовавшимся о настроениях своей юности: «Отец мой видел Бирона и так боялся, что не любил говорить о нём даже тогда, когда его уже не было в России».[1287]

Что касается оценок настроений в обществе, даваемых иностранными дипломатами, то они, как уже говорилось, в немалой степени зависели от позиции самих послов и складывавшихся у них в российской столице отношений, не говоря уже о кругозоре их информаторов (в донесениях Шетарди под «народом» очень часто подразумевался тот же придворный круг).

Одним из наиболее сочувствующих Бирону был английский посол Эдвард Финч: он рекомендовал своему правительству как можно скорее признать чин регента и не раз указывал на его «доброе отношение» к интересам Англии. Он же подчёркивал, что всячески искал расположения Бирона и был им отмечен. Успехи Финча вызывали даже неодобрение дипломатического корпуса: его французский, шведский и прусский коллеги не пользовались вниманием регента, а австрийского резидента тот даже отказался принять.[1288]

В свете этих обстоятельств английский посол видел вокруг «общее успокоение» при объявлении регентства, ничего не сообщал (в отличие от других иностранных дипломатов) про неблагоприятную для Бирона возможность создания регентского совета накануне смерти Анны Иоанновны и лишь мельком упоминал про начавшиеся аресты. Финч был уверен, что новая власть установилась прочно, тем более что герцога «вообще любят, так как он оказывал добро множеству лиц, зло же от него видели очень немногие».[1289] Правление любимого подданными регента завершилось всего через три недели, и британский дипломат в некотором противоречии с предыдущими депешами невозмутимо доложил: «Переворот произошёл со спокойствием, которому возможно приравнять разве общую радость, им вызванную». В дальнейшем судьба опального его не интересовала — возможно, потому что падение герцога никак не отразилось на процессе подготовки и заключения союзного договора с Россией в апреле 1741 г.

Зато не симпатизировавшие правителю дипломаты сразу стали прогнозировать беспорядки; их донесения сообщали о «брожении среди народа» (под которым понималась прежде всего гвардия), недовольстве офицеров и направленных против них репрессиях. При этом назывались фамилии лиц, по-видимому, не замеченных ведомством А. И. Ушакова — во всяком случае, не проходивших по сохранившимся документам Тайной канцелярии. «Опальный» австрийский резидент Гохгольцер, по словам Шетарди, заявлял, что завещание Анны — подлог Бирона, но «зло не непоправимо».[1290] Вполне вероятно, что на подобные оценки повлияла поддержка по инициативе герцога территориальных претензий Августа III Саксонского к Австрии.[1291]

В сообщениях дипломатов Франции, Швеции и Пруссии осенью 1740 г. критическая информация в адрес регента преобладает по сравнению с оптимистическими реляциями Финча, но насколько она отражает настроения столичного общества той поры? Предсказываемый переворот, по-видимому, явился неожиданным: Шетарди, например, приписал его успех прежде всего руководству Остермана. При описании события дипломатов интересовали главным образом «технология» и действия ключевых фигур заговора, а не реакция окружающих. Однако Шетарди счёл нужным отметить поведение гвардии: «Как в тот момент, когда герцог Курляндский был провозглашён регентом, они выразили своим молчанием и сдержанностью чувство уныния и скорбного удивления, так теперь они изъявили свою радость и удовольствие несмолкаемым криком и непрерывным подбрасыванием шапок на воздух».[1292]