Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Из всех отечественных источников только мемуары князя Я. П. Шаховского оставили картину «смятения» чиновной публики сразу после переворота, дополнившую деловой «рапорт» Манштейна. Только что при поддержке Бирона Шаховской стал действительным статским советником, «главным по полиции» — и через несколько дней был поражён неожиданным известием. Князь поспешил во дворец, «следовал за другими, спешно меня обегающими. Но большею частью гвардии офицеры с унтер-офицерами и солдатами, толпами смешиваясь, смело в весёлых видах и не уступая никому места ходили, почему я вообразить мог, что сии-то были производители оного дела».

Известие о состоявшемся перевороте, пишет Шаховской, «поразило мысль мою, и я сам себе сказал: "Вот теперь регентова ко мне отменно пред прочими милостивая склонность сделает мне, похоже, как и после Волынского, толчок; но чтоб только не худшим окончилось. Всевидящий, защити меня!" В том размышлении дошёл я близ дверей церковных; тут уже от тесноты продраться в церковь скоро не мог и увидел многих моих знакомых, в разных масках являющихся. Одни носят листы бумаги и кричат: "Изволите, истинные дети отечества, в верности нашей всемилостивейшей правительнице подписываться и идти в церковь в том евангелие и крест целовать", другие, протеснясь к тем по два и по три человека, каждый только спешит, жадно спрашивая один другого, как и что писать, и, вырывая один у другого чернильницу и перья, подписывались и теснились войти в церковь присягать и поклониться стоящей там правительнице».

В этой картине, врезавшейся в память молодого человека, бросаются в глаза прежде всего суета больших и малых чинов, их желание поскорее «отметиться», а также отсутствие надёжных опор в обществе, где мгновенно можно превратиться в отверженного: «Некоторые из тех господ, кои в том деле послужить усчастливились, весьма презорные взгляды мне оказали, а другие с язвительными усмешками спрашивали, каков я в своём здоровье и всё ль благополучен. Некоторые ж из наших площадных звонарей неподалёку за спиною моею рассказывали о моём у регента случае и что я был его любимец. С такими-то глазам и ушам моим поражениями, не имея ни от правительницы, ниже от её министров, уже во многие вновь доверенности вступивших, никаких приветствий, ниже по моей должности каких повелений, с прискорбными воображениями почти весь день таскавшись во дворце между людьми, поехал в дом свой в смятении моего духа».[1293]

Сообщения Финча и Шетарди и рассказ Шаховского передают ещё одну характерную черту события: уверенное поведение солдат и офицеров гвардейских полков на фоне всеобщей растерянности. Выше уже высказывалось сомнение в исключительно патриотическом характере оппозиции регенту, тем более что «иноземство» поверженного правителя не ставилось ему в вину в официальных сообщениях о перевороте, а Ломоносов в оде на день рождения императора осуждал бывшего правителя только за непомерное честолюбие:

Проклята гордость, злоба, дерзость
В чюдовище одно срослись;
Высоко имя скрыла мерзость,
Слепой талант пустил взнестись!
Велит себя в неволю славить,
Престол себе над звёзды ставить,
Превысить хочет вышню власть…[1294]

Традиционно используемый круг источников не даёт оснований уверенно говорить о сопротивлении правлению Бирона в служилой столичной среде. Но ясно и то, что, расколотая на враждующие «партии», она не могла составить сколько-нибудь надёжной опоры правителю. С другой стороны, проявилось недовольство гвардии, тем более что права и привилегии «старых» полков уже были затронуты образованием новых частей.

К 1740 г. гвардия уже осознала себя решающей силой, какой она и в самом деле являлась — в качестве «школы кадров» петровской и послепетровской армии и администрации. Гвардейцы образца 1740 г. не пытались составлять политические «прожекты» и едва ли о них помышляли. Зато, как только на время ослаб контроль над полками, гвардейские солдаты стали пенять на бездействие офицерам; капитаны и поручики почти открыто искали себе предводителя, чтобы силой «исправить» завещание скончавшейся императрицы. Как только лидер нашёлся, переворот произошёл. В 1727 г. император сместил руководителя вооружённых сил и своего наречённого тестя, но всего лишь подданного. В 1730 г. императрица по просьбе подданных вернула себе самодержавную власть, утраченную в ходе государственного переворота. В 1740 г. фельдмаршал сверг законного регента уже без какой-либо формальной санкции верховной власти: благословение матери императора оставалось просьбой частного лица, не подкреплённой официальным указом. Но пока ещё власть возвращалась более «законным», с точки зрения гвардии, её носителям — родителям императора.