Эпоха «дворских бурь». Очерки политической истории послепетровской России (1725–1762 гг.)

Это в значительной степени можно объяснить уникальностью юридической ситуации средневековой Руси. Во-первых, для нее было характерно специфическое принижение значения договорных отношений как языческих;[233] во-вторых, заимствованные византийские нормы права находились в сфере культуры и не действовали, а действующее право лежало вне сферы культуры. Следствием этого противоречия являлось отсутствие «тех институтов, которые вызываются к существованию применением права, обладающего культурным статусом: юридического образования, развития науки права, формирования юридических корпораций».[234]

С XIII в. право наследования княжеской власти по завещанию было ограничено не только обычаем родового старейшинства, но и верховным суверенитетом хана Золотой Орды. В Москве XIV — первой половины XV в. так и не было выработано правового порядка передачи власти ни по прямой нисходящей линии, ни по «очередной системе» — старейшему в роде. Но в силу стечения обстоятельств не возникало и конфликтов за право наследования.[235] Отсутствие механизма престолонаследия и породило усобицу второй четверти XV в., в итоге которой появилась традиция своеобразного «соправительства», то есть усиления ещё при жизни великого князя политической роли его старшего сына, который затем получал большую часть отцовских владений при обязательном выделении уделов братьям.[236]

Со времени образования единого государства на рубеже XV–XVI столетий в политической жизни страны стали возникать ситуации, которые можно было бы назвать дворцовыми переворотами. Вот как, например, описывает летописец победу одной из боярских группировок в царствование малолетнего Ивана IV в 1542 г.: «…В ночи той с недели на понедельник по совету своих единосмысленников поимали князя Ивана Бельского на его дворе и посадиша его на Казённом дворе до утра; а князь Иван Шюйской тое же ночи пригонил из Володимера, и назавтреи, в понеделник, сослаша князя Ивана Бельского на Белоозеро. А советников княже Ивановых Бельского, переимав, разослаша по городом…»[237] Однако эта и другие схватки шли в 1534–1546 гг. вокруг юного великого князя Ивана IV, и расправы происходили формально от его имени.

Интриги бояр во времена царствования Фёдора Ивановича (1584–1598 гг.) при его преемниках перерастали уже в открытые покушения на царскую власть и жизнь. Весной 1605 г. по воле самозванца Лжедмитрия I были низложены, а затем задушены шестнадцатилетний царь Фёдор Годунов и его мать; народу же объявили официальную версию: «царица и царевич со страстей испиша зелья и помроша».[238] Через год новый заговор во главе с Шуйскими стоил жизни самому Лжедмитрию: во время восстания в мае 1606 г. он был захвачен и убит в Кремлевском дворце. Столь же легко был «ссажен» летом 1610 г. и следующий царь Василий Шуйский.

При известном сходстве этих событий с переворотами XVIII в. можно заметить и существенную разницу.

Во-первых, политическая нестабильность была связана с борьбой отдельных группировок знати в условиях ещё относительно слабой централизации и способна была привести, как в период Смуты, к распаду властных структур. Поэтому не случайно смена фигур (царей или вельмож) у руля власти происходила не столько путём заговоров, сколько в условиях сопутствовавших им народных волнений: в 1547, 1584, 1605–1606, 1610 гг.

Во-вторых, патриархальный уклад и выработанные веками нормы политического поведения заставляли и государя, и подданных действовать в определённых рамках, тем более что и недостаточное развитие властных структур фактически ограничивало «вольное самодержавство». Даже такой правитель, как Иван Грозный, для введения опричнины (на современном языке — режима чрезвычайного положения) нуждался в санкции Боярской думы и опирался на «соборные» процедуры.[239]

В-третьих, в России «централизованная власть в гораздо более прямой форме, чем на Западе, строилась по модели религиозных отношений»; распространённое на государственность религиозное чувство делало царя фигурой символической, «живой иконой».[240] Управленческие функции главы государства не определялись писаными законами или иными юридическими установлениями, а воспринимались как проявление особой харизмы власти, когда её носитель уподобляется сверхъестественному существу.[241] Такое восприятие царской власти в России как «предназначенной» Божьим промыслом делало весьма проблематичным сопротивление «праведному», то есть истинному и природному государю. В глазах современников царь мог выглядеть тираном; но это не означало, что он не на своём месте: подданные Ивана Грозного не мыслили о покушении на прирождённого государя даже во время опричных репрессий.[242]

Исключение представляли цари «незаконные», не обладавшие бесспорными правами на престол (как Годуновы и Шуйский) или «сомнительные» с точки зрения верности православной традиции (как Лжедмитрий I). Таким образом, беззаконие дворцового переворота всё же требовало определённого уровня правосознания или хотя бы осознания нарушения законных прав и привилегий.